Василий Аксенов - «Юность». Избранное. X. 1955-1965
— Ну, как хорошо, ну, какая же радость! — говорила она, вытирая льющиеся слезы, смеясь и прыгая с уступа на уступ. — Ведь он такой хороший, такой ласковый, скромный, смелый, и она такая хорошая, чистая, как я рада!
Она разжевывала конфеты, сквозь слезы смеялась — все одновременно, — вытирала глаза ладонями, вытирала руки о полу, развезла кирпичную пыль по лицу, подумала, что в таком виде смешно показаться на люди, и принялась вытирать лицо подкладкой.
«Что это такое, — думала она, — я все тут плачу и плачу, и зачем я плачу, спрашивается, когда мне так весело? И правду люди говорят, что женские слезы — вода. Ах, какая же ты большущая дура, Натка, ну, хватит, хватит, ах, как все хорошо!»
Снизу шел человек. Она спешно постаралась успокоиться. Чтобы глаза отошли, стала смотреть вдаль, на Туманную долину, на синие горы и чистые, нежно-белые хлопья порогов.
«Господи, как красиво! — удивилась она. — Как хорошо, что я вижу все это, какой мир красивый, только плохо, что я плачу!»
Она поравнялась с человеком у горелого пня, только тогда отважилась на него взглянуть и с удивлением увидела, что это карапуз лет семи, весь измазанный глиной, исцарапанный, в куцых штанишках и большом выгоревшем картузе. Он устал, запыхался, видно, бедненький, слишком торопился наверх.
— Хочешь конфет? — спросила Натка. — Держи весь кулек! Это «морские камешки», знаешь, какие вкусные! Веселее будет карабкаться!
Мальчишка от неожиданности не промолвил ни слова, только потрясенно и долго смотрел ей вслед, не решаясь поверить своему нежданно привалившему счастью.
Семен Ласкин
Бужма
— Тпру. Тянет тя, гадину, в ямы! Уж извини, Иннокентий Николаевич, дорожка-то у нас для санитарного грузу мало приспособлена. Тут не то что с кобылой — с тягачом не проехать.
Бужма чуть заметно кивнул головой и отвернулся. Надоело: как рытвина, так остановка.
— Едем аль постоим, Татьяна Васильевна?
— Можно ехать, — неуверенно сказала докторша. — Только еще осторожнее, пожалуйста. А вы, Иннокентий Николаевич, мне все говорите. Жалуйтесь. Не стесняйтесь. Очень прошу. У меня все лекарства есть.
«Все есть, — подумал Бужма, — кроме меры. Надо же: „Жалуйтесь, не стесняйтесь…“ Такая изведет своим вниманием».
— Ничего у меня не болит.
Он действительно чувствовал себя неплохо. Лошадь наконец вышла на ровную часть дороги, и телегу перестало качать. Лежать было удобно. Еще дома слышал он, как хлопотала около телеги докторша, требовала побольше сена на подстилку, потом попросила у сестры два одеяла — куда лучше. Голос у докторши был высокий, писклявый — резал слух. «Птица какая-то, а не врач», — подумал Бужма.
Он высвободил из-под одеяла руку и поднял ее, чтобы положить под голову.
— Разрешите, голубчик, я пульс сосчитаю. Раз, два… пятнадцать на четыре — шестьдесят. Как у космонавтов. Сердечко не поджимает? Нет? — заботливо спросила докторша.
Иннокентий Николаевич поморщился.
— Да вы не огорчайтесь. Еще пятнадцать минут потерпите — и все. А там больница, Ирина Сергеевна…
Бужма прикрыл глаза. «Ну, дал господь врача в провожатые! Видно, не часто ей приходится таким делом заниматься».
Лошадь шла медленно, вровень человеческому шагу. Солнце грело мягко, приятно. Ветра не было.
…Много лет мечтал Бужма вернуться в село, пожить здесь вволю, походить по лесам, да ведь человек-то предполагает, а жизнь располагает. Втягиваешься в городскую текучку, вечно спешишь, а работы никогда не уменьшается.
Раз в год, на именины, приходило поздравительное письмо от сестры. Она подробно описывала, кто за это время родился в деревне, кто умер; фамилий он уже не помнил, но письмо читал с волнением, уносил к себе в кабинет и на следующий день перечитывал вновь.
И все-таки удалось ему выполнить свою мечту, хотя произошло это слишком поздно. Теперь ему семьдесят пять, давно на пенсии, и со зрением стало плохо. Оперировать он не мог уже лет пять, но с работы не уходил: читал лекции. Только когда стало совсем худо с глазами, расстался с клиникой.
Бужма подумал о работе, и твердый ком подкатил к горлу. Нет, этого нельзя пожелать никому, чтобы, вдруг, в один день, заставить себя спать на несколько часов больше, жить от обеда до ужина.
Домашние обнаружили, что у него невыносимый характер. Он все время бурчал, злился, обижался по пустякам, даже придирался. Лиза постоянно вздыхала: «Это невыносимо! Папа невозможен…»
Он тоже поражался: «Пять человек делают одно дело. Галдят, как грачи».
— Что с тобой стало, папа? — говорила дочь. — Такой эгоистичный. Вовик жаловался, что ты вчера три часа заставлял его читать журнал «Вопросы хирургии».
— «Вестник хирургии», — ехидно поправлял Бужма.
…В деревне он успокоился. С ним никто не спорил, ни в чем не отказывал. Он постоянно чувствовал к себе внимание, даже почет, будто уехал отсюда не сорок лет назад, а недавно. У него возникла мысль: «А был ли я счастлив в городе?»
— Вы что-то говорите? — спросила докторша. — Вам плохо?
Его возмутило, что она не дает подумать. «Изведет за эти несколько минут. А если бы действительно что-либо произошло? Разве на такую можно положиться? Вот кто бежит из села, как черт от ладана. Им бы только без ответственности, без риска…»
— Иннокентий Николаевич, вам плохо? Да? — Холодная ладонь легла на его лоб: нет ли жара? Это было уже слишком.
— А вы хотите, чтобы мне обязательно стало плохо?
— Что вы! — В голосе докторши было столько естественного страха, что Бужма смягчился.
— Слушайте, коллега, сколько вам лет?
— Двадцать два.
— Двадцать два? — переспросил Бужма с некоторым удивлением, точно всем обязательно должно быть семьдесят пять. — И вы давно на селе?
— Уже две недели.
— Порядочно, — засмеялся Бужма.
— Я могла еще не выходить на работу. Знаете, после экзаменов можно до сентября отдыхать, даже больше, но что дома делать? Все равно когда-то придется начинать. Ну и начала…
— Страшно? — с любопытством спросил Бужма. — Наверное, везете меня, а сами думаете: что он сейчас выкинет?
— Ага.
— А что делать при приступе, помните?
— Я почитала.
— Вначале всегда трудно, — успокоил Бужма. — Мне тоже было нелегко, а потом привык.
— Мне только по терапии тяжело, — обрадовалась докторша, — потому что я зубной врач. Я думала, только зубы лечить буду, а Ирина Сергеевна сразу предупредила, что иногда придется помогать ей.
— Раньше же справлялись без вас, — сказал Бужма неодобрительно.
— Я же врач. Мало ли что зубной, а все равно врач.
«Ну и порядки, — подумал Бужма. — Схватили бесхарактерного ребенка и заставляют заниматься не своим делом. Безобразие!»
Он подумал об Ирине Сергеевне: «Как же, знаю. Студенты не раз писали, что старые работники часто сваливают на них всю работу. Вот и деловая… Слишком деловая».
— Вас заведующая заставляет?
— Да… нет… Только вы не подумайте… Она, знаете, какой человек? Она такую больницу организовала! Увидите. Это человек настоящий. Хороший и милый.
— Слишком много для одного, — буркнул Иннокентий Николаевич и отвернулся.
Что-то начинало ему нравиться в этой докторше, но что-то еще и раздражало. «Пожалуй, излишняя откровенность и неопытность. Ты с ума сошел, старик, — тут же сказал он себе. — Разве может раздражать молодость и наивность? Сидит девушка рядом с тобой, волнуется, свесила ноги в модных туфельках на каблуках-„гвоздиках“. И зачем ей „гвоздики“ в деревне? Наверное, и губы намазаны? Жаль, что не разглядеть лица. Ребенок…»
Он не заметил, сколько длилось их молчание.
— Мимо моего дома проехали, — вздохнула докторша.
— Комнату дали?
— Полдома. У меня ведь семья на руках.
— Замужем? — удивился Бужма.
Докторша первый раз засмеялась: вопрос показался нелепым.
— Бабушка — весь мой муж. — Она опять засмеялась. — У меня, знаете, какая бабушка? Куда я — туда она. Бабушка-спутник. Она без меня ни за что спать не ложится, хоть всю ночь просидит.
— Тпру! — сказал кучер. — Татьяна Васильевна, сгружать будем задом аль боком?
— Сейчас… минуточку…
По крыльцу застучали каблучки. Дважды хлопнула дверь. Лошадь начала щипать траву, и телегу все время дергало.
— Как довезли? — Он услышал голос Ирины Сергеевны.
— Хорошо. Пульс ритмичный, удовлетворительного наполнения. Тоны сердца приглушены. Жалоб нет.
— Капризный? — Ирина Сергеевна говорила тихо.
— Что?
— Больной капризный?
— Что вы! Это милый, хороший человек. И такой разговорчивый.
«Разговорчивый… — повторил про себя Бужма. — Милый, хороший. Все у нее милые».
