Владимир Высоцкий - Книга 2

Дорогая передача! Во субботу, чуть не плача,
Вся Канатчикова дача к телевизору рвалась,
Вместо чтоб поесть, помыться у колодца и забыться,
Вся безумная больница у экрана собралась.
Говорил, ломая руки, краснобай и баламут
Про бессилие науки перед тайною Бермуд,
Все мозги разбил на части, все извилины заплел,
И канатчиковы власти колят нам второй укол.
Уважаемый редактор, может лучше про реактор, а?
Про любимый лунный трактор? Ведь нельзя же, год подряд
То тарелками пугают, дескать, подлые, летают,
То у вас собаки лают, то у вас руины говорят.
Мы кое в чем поднаторели, мы тарелки бьем весь год
Мы на них уже собаку съели, если повар нам не врет,
А медикаментов груды мы в унитаз, кто не дурак,
Вот это жизнь, а вдруг Бермуды. Вот те раз. Нельзя же так!
Мы не сделали скандала, нам вождя недоставало.
Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков.
Но на происки и бредни сети есть у нас и бредни,
И не испортят нам обедни злые происки врагов.
Это их худые черти бермутят воду во пруду,
Это все придумал Черчилль в восемнадцатом году.
Мы про взрывы, про пожары сочиняли ноту ТАСС,
Тут примчались санитары и зафиксировали нас.
Тех, кто был особо боек, прикрутили к спинкам коек.
Бился в пене параноик, как ведьмак на шабаше:
«Развяжите полотенцы, иноверы, изуверцы.
Нам бермуторно на сердце и бермутно на душе».
Сорок душ посменно воют, раскалились добела.
Вот как сильно беспокоят треугольные дела,
Все почти с ума свихнулись, даже кто безумен был,
И тогда главврач Маргулис телевизор запретил.
Вон он, змей, в окне маячит, за спиною штепсель прячет
Подал знак кому-то, значит: «Фельдшер, вырви провода».
И нам осталось уколоться и упасть на дно колодца,
И там пропасть на дне колодца, как в Бермудах — навсегда.
Ну а завтра спросят дети, навещая нас с утра:
«Папы, что сказали эти кандидаты в доктора?»
Мы ответим нашим чадам правду — им не все равно,
Удивительное рядом, но оно — запрещено.
А вон дантист-надомник, Рудик, у него приемник «грюндиг»
Он его ночами крутит, ловит, контра, ФРГ
Он там был купцом по шмуткам и подвинулся рассудком,
А к нам попал в волненьи жутком и с растревоженным
Желудком, и с номерочком на ноге.
Он прибежал взволнован крайне и сообщеньем нас потряс,
Будто наш уже научный лайнер в треугольнике погряз.
Сгинул, топливо истратив, весь распался на куски,
Но двух безумных наших братьев подобрали рыбаки.
Те, кто выжил в катаклизме, пребывают в пессимизме,
Их вчера в стеклянной призме к нам в больницу привезли.
И один из них, механик, рассказал, сбежав от нянек,
Что бермудский многогранник — незакрытый пуп земли.
Что там было, как ты спасся? Каждый лез и приставал,
Но механик только трясся и чинарики стрелял.
Он то плакал, то смеялся, то щетинился как еж,
Он над нами издевался. Ну сумасшедший, что возьмешь?
Взвился бывший алкоголик, матерщинник и крамольник,
Говорит: «Надо выпить треугольник. На троих его, даешь!»
Разошелся — так и сыплет: «Треугольник будет выпит.
Будь он параллелепипед, будь он круг, едрена вошь!»
Пусть безумная идея — не решайте сгоряча,
Отвечайте нам скорее через доку главврача.
С уваженьем, дата, подпись. Отвечайте нам, а то,
Если вы не отзоветесь мы напишем в «Спортлото».

Ах, милый Ваня, я гуляю по Парижу
И то, что слышу, и то, что вижу,
Пишу в блокноте, впечатлениям вдогонку,
Когда состарюсь — издам книжонку.
Про то, что Ваня, Ваня, Ваня, мы в Париже
Нужны, как в бане пассатижи.
Все эмигранты тут второго поколенья,
От них сплошные недоразуменья
Они все путают, и имя, и названья,
И ты бы, Ваня, у них выл в ванне я.
А в общем, Ваня, Ваня, Ваня, мы в Париже
Нужны, как в русской бане лыжи.
Я там завел с француженкою шашни,
Мои друзья теперь и Пьер, и Жан,
И уже плевал я, Ваня, с Эйфелевой башни
На головы беспечных парижан.
Проникновенье наше по планете
Особенно заметно вдалеке.
В общественном парижском туалете
Есть надписи на русском языке.

Жил я славно в первой трети
Двадцать лет на белом свете
И по учению.
Жил безбедно и при деле,
Плыл, куда глаза глядели,
По течению.
Заскрипит ли в повороте
Затрещит в водовороте
Я не слушаю,
То разуюсь, то обуюсь,
На себя в воде любуюсь,
Брагу кушаю.
И пока я наслаждался,
Пал туман, и оказался
В гиблом месте я.
И огромная старуха
Хохотнула прямо в ухо
Злая бестия.
Я кричу, не слышу крика,
Не вяжу от страха лыка,
Вижу плохо я.
На ветру меня качает
«Кто здесь?», — Слышу, отвечает
«Я, нелегкая».
Брось креститься, причитая,
Не спасет тебя свята, святая Богородица.
Кто рули и веслы бросит,
Тех нелегкая заносит,
Так уж водится.
И с одышкой, ожиреньем
Ломит, тварь, по пням-кореньям
Тяжкой поступью,
Я впотьмах ищу дорогу,
Но уж брагу понемногу,
Только по сто пью.
Вдруг навстречу мне живая
Колченогая, кривая,
Морда хитрая:
«Не горюй, — кричит, — болезный,
Горемыка мой нетрезвый,
Слезы вытру я».
Взвыл я душу разрывая:
«Вывози меня, кривая,
Я на привязи.
Мне плевать, что кривобока,
Криворука, кривоока,
Только вывези».
Влез на горб к ней с перепугу,
Но кривая шла по кругу,
Ноги разные.
Падал я, и полз на брюхе,
И хихикали старухи
Безобразные.
Не до жиру, быть бы живым,
Много горя над обрывом,
А в обрыве зла.
«Слышь, кривая, четверть ставлю,
Кривизну твою исправлю,
Раз не вывезла.
И ты, нелегкая маманя,
Хочешь истины в стакане
На лечение?
Тяжело же столько весить,
А хлебнешь стаканов десять,
Облегчение».
И припали две старухи,
Ко бутыли медовухи,
Пьянь с ханыгою.
Я пока за кочки прячусь,
Озираюсь, задом пячусь,
С кручи прыгаю.
Огляделся, лодка рядом,
А за мною по корягам,
Дико охая,
Припустились, подвывая,
Две судьбы мои — кривая
Да нелегкая.
Греб до умопомраченья,
Правил против ли теченья,
На стремнину ли,
А нелегкая с кривою,
От досады, с перепою
Там и сгинули.

За нашей спиною остались паденья, закаты,
Ну, хоть бы ничтожный, ну, хоть бы невидимый взлет.
Мне хочется верить, что черные наши бушлаты
Дадут мне возможность сегодня увидеть восход.
Сегодня на людях сказали: «Умрите геройски!»
Попробуем, ладно, увидим какой оборот.
Я только подумал, чужие куря папироски:
«Тут кто как умеет, мне важно увидеть восход».
Особая рота — особый почет для сапера,
Не прыгайте с финкой на спину мою из ветвей.
Напрасно стараться, я и с перерезанным горлом
Сегодня увижу восход до развязки своей.
Прошли по тылам, держась, чтоб не резать их сонных,
И вдруг я заметил, когда прокусили проход,
Еще несмышленный зеленый но чуткий подсолнух
Уже повернулся верхушкой своей на восход.
За нашей спиною 6.30 Остались, я знаю,
Не только паденья, закаты, но взлет и восход.
Два провода голых, зубами скрипя, зачищаю,
Восхода не видел, но понял: вот-вот и взойдет.
Уходит обратно на нас поредевшая рота,
Что было — неважно, а важен лишь взорванный порт.
Мне хочется верить, что грубая наша работа
Вам дарит возможность беспошлинно видеть восход.

Нежная правда в красивых одеждах ходила,
Принарядившись для сирых блаженных калек,
Грубая ложь эту правду к себе заманила,
Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег.
И легковерная правда спокойно уснула,
Слюни пустила и разулыбалась во сне,
Хитрая ложь на себя одеяло стянула,
В правду впилась и осталась довольна вполне.
И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью,
Баба, как баба, и что ее ради радеть.
Разницы нет никакой между правдой и ложью,
Если, конечно, и ту, и другую раздеть.
Выплела ловко из кос золотистые ленты
И прихватила одежды примерив на глаз.
Деньги взяла и часы, и еще документы,
Сплюнула, грязно ругнулась и вон подалась.
Только к утру обнаружила правда пропажу
И подивилась себя оглядев делово.
Кто-то уже раздобыв где-то черную сажу,
Вымазал чистую правду, а так ничего.
Правда смеялась, когда в нее камни бросали.
«Ложь это все и на лжи одеянье мое.»
Двое блаженных калек протокол составляли
И обзывали дурными словами ее.
Тот протокол заключался обидной тирадой,
Кстати, навесили правде чужие дела.
Дескать, какая то мразь называется правдой,
Ну, а сама пропилась, проспалась догола.
Голая правда божилась, клялась и рыдала,
Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах.
Грязная ложь чистокровную лошадь украла
И ускакала на длинных и тонких ногах.
Некий чудак и поныне за правду воюет,
Правда в речах его правды на ломаный грош,
Чистая правда со временем восторжествует,
Если проделает то же, что явная ложь.
Часто разлив по 170 граммов на брата,
Даже не знаешь куда на ночлег попадешь.
Могут раздеть, это чистая правда, ребята,
Глядь, а штаны твои носит коварная ложь,
Глядь, на часы твои смотрит коварная ложь,
Глядь, а конем твоим правит коварная ложь.