Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Налево, направо — шагай без разбора,
Столетья считай на ходу, —
Сирень наступает на башни Самбора[86],
Ночь музыкой бродит в саду.

Ты призраком бредишь, ты именем болен,
Парчой откидных рукавов,
Серебряной шпорой и тем, что не волен
Бежать от любви и стихов.

Как дробь барабана на гулком паркете
В камнях самоцветных каблук, —
Мазурка до хрипа, до смерти, и эти
Признанья летающих рук…

Не надо, не надо, — я знаю заране —
Измена в аллее пустой, —
Струя иль змея в говорливом фонтане
Блестит чешуей золотой.

Ночь музыкой душит, — и флейты и трубы,
В две скрипки поют соловьи,
Дай сердце, Марина, дай жаркие губы,
Дай легкие руки твои.

Сад гибелью дышит, — недаром мне снится
Под бархатной маской змея, —
Марина, Марина, Марина, царица,
Марина, царица моя.

Замостье и Збараж, и Краков вельможный
Сегодня в шелку и парче, —
На ели хрустальной закат невозможный,
Как роза на юном плече.
О, польское счастье под месяцем узким,
Дорога скрипит и хрустит, —
Невеста Марина с царевичем русским
По снежному полю летит.
Сквозь звезды и ветер летит и томится,
Ласкает щекой соболя, —
Расшит жемчугом на ее рукавице
Орел двоеглавый Кремля.
Ты смотришь на звезды, зарытые в иней,
Ты слушаешь верезг саней, —
Серебряный месяц над белой пустыней,
Серебряный пар от коней.
Вся ночь в серебро переплавится скоро,
Весь пламень в дыханье твоем, —
Звенит на морозе венгерская шпора,
Поет ледяным соловьем.
О, польская гибель в заносах сирени,
В глубоком вишневом цвету, —
Горячее сердце и снег по колени,
И цокот копыт на лету.
Все музыкой будет, — вечерней гитарой,
Мазуркой в уездной глуши,
Журчаньем фонтана на площади старой,
Нечаянным вздохом души.

Не от свинца, не от огня
Судьба мне смерть судила, —
Шрапнель веселая меня
Во всех боях щадила.

И сталь граненая штыка
Не раз щадила тоже, —
Меня легчайшая рука
Убьет в застенке ложи.

В жилете снежной белизны
И в черном фраке модном,
С небрежной прядью седины
На черепе холодном

Скрипач, улыбку затая,
Помедлит над струною,
И я узнаю, — смерть моя
Пришла уже за мною.

И будет музыка дика,
Не шевельнутся в зале,
И только молния смычка
Падет во тьму рояля.

Перчатку узкую сорву
(А сердце захлебнется),
И с треском шелковым по шву
Перчатка разорвется.

Я молча навзничь упаду,
По правилам сраженья,
Суровый доктор на ходу
Отдаст распоряженья.

И, усмиряя пыл зевак,
Чиновник с грудью впалой
Заметит сдержанно, что так
Не прочь и он, пожалуй.

Для последнего парада[87]
Накреня высокий борт,
Резвый крейсер из Кронштадта
Входит в молчаливый порт.
И, с чужой землей прощаясь,
К дальним странствиям готов,
Легкий гроб плывет, качаясь,
Меж опущенных голов.
Правы были иль не правы —
Флаг приспущен за кормой, —
С малой горстью русской славы
Крейсер повернул домой.
Брызжет радостная пена, —
Высота и глубина, —
Лишь прощальная сирена
В синем воздухе слышна.
Час желанного возврата
(Сколько звезд и сколько стран), —
В узком горле Каттегата
Северный залег туман.
И до Финского залива,
Сквозь балтийский дождь и тьму,
Бьет волна неторопливо
В молчаливую корму.
И встают, проходят мимо
В беглой вспышке маяка
Берега и пятна дыма,
Острова и облака.

Все одно и то же бездорожье,
Как у дедов, прадедов, отцов.
Разговор о благодати Божьей
И один конец в конце концов.

Умереть и горько и обидно.
Жить хочу, хочу, как никогда.
Ничего и ничего не видно,
Черная шумит, шумит вода.

И глаза я в страхе закрываю.
Силюсь я молитву прочитать.
Господи, я, как всегда, не знаю,
Смерть моя, быть может, благодать.

Хотел бы я оставить внукам
Своей любви какой-то след —
Мой след хождения по мукам
На протяженьи долгих лет.
Я расстаюсь… Но не разлука,
А расставанье без конца.
Такая сладостная мука —
«Черты любимого лица».

Ее лицо — поля, просторы,
Луга, озера, облака,
В степи туманы, косогоры,
Моя песчаная река.
О если б расставанью длиться!
Ведь в нем такая благодать.
Хотя бы раз еще родиться
Иль никогда не умирать.

Лето. Горлинки турчанье.
У пруда вальками бьют.
На конюшне слышно ржанье,
И тебя поить ведут.

Ты идешь на недоуздке
Весь блестящий и гнедой.
Припадешь к колоде узкой
Розоватою губой.

Ты напьешься и потянешь
Епифана за собой.
На минуту диким станешь,
А потом пойдешь домой —

В свой денник, где пахнет четко
И тобою и твоим,
Где сквозь крепкую решетку
Небо смотрит голубым.

Ты мой конь — ты брат мой милый,
Было нам немного лет,
Но они с такою силой
Вновь лучат чудесный свет —

Голубой, почти небесный,
Полный тайны бытия.
Я с тобою, с бестелесным.
Брат гнедой — любовь моя.

Помню войну, что шумела когда-то.
Шли за Россию полки умирать.
Рава, Гумбинен, Варшава, Карпаты.
После далёко пришлось отступать.

Тяжкое помню прощание с Крымом,
Все расставанье с родною землей,
И пароходов тяжелые дымы
Над голубой черноморской водой.

Константинополь… Завод под Парижем.
Время махнуло мне быстрым крылом.
Сильные плечи склоняются ниже…
Может быть, лучше молчать о своем.

Что же сказать? И кому это нужно.
Нечем хвалиться пред вами, друзья.
Все ж драгоценною нитью жемчужной
Жизнь протянулась куда-то моя.

Иноходец был резвый, горячий.
Пристяжная еще горячей.
Жизнь казалась одною удачей
Средь осенних бегущих полей.

И поля за полями мелькали,
Будто счастье летело со мной
В голубые зовущие дали,
В белый дом за песчаной рекой.

Был тогда я еще малолеткой,
Бесшабашным сорвиголовой,
И не знал, как огромною клеткой
Встанет мир над казачьей душой.

А душа, словно стрепет влюбленный,
Тот, что бьется в калмыцкой петле,
Перепуганный и возмущенный,
На апрельской цветущей земле.

Не сплю, не сплю и вижу
Во сне, как наяву,
Что я не под Парижем,
А на бахче живу.

И что не май цветущий,
Но август золотой —
Мой месяц самый лучший
На полосе степной.

Лежат горой арбузы
В соломе золотой.
И вдруг приходит Муза
Поговорить со мной.

Она пришла босая,
С пучком травы в руках,
Простая и родная,
С улыбкой на губах.

Наш разговор недолог,
В моих руках трава,
Над нами неба полог,
И слышатся слова,

Мои слова глухие,
Как счастлив жребий мой,
Что Музою Россия
Была во сне со мной.