Николай Орлов - Альманах Felis №002: Лики Войны
– Везу-везу, везу-везу, везу-везу.
Послав на прощание долгий гудок, скрылся, наконец, за горой эшелон с пленными. Когда же они уже тронутся? Соня вытащила из нагрудного кармана гимнастёрки, блеснувшие ярким маленьким солнцем, часы. Погладила пальцами выпуклое стекло, любовно посмотрела на отливающий радугой перламутровый циферблат. По кругу между крупных цифр бежали наперегонки изящные стрелки. Два часа. Это что же всего пять минут прошло, как она смотрела в последний раз? В ожидании так медленно тянется время или просто ей хочется постоянно рассматривать драгоценный трофей?
Не в бою взятый, но это, пожалуй, и лучше. В бой их батарее вступить не пришлось совсем. После девятого августа, когда началось наступление, в небе не видели ни одного вражеского самолёта. Японцы зарылись в землю, рассчитывая хоть сто лет отсидеться в подземных укрытиях. Но прошедшие войну с немцами ветераны ударили по ним, с такой мощью, что закончилась эта война, не успев и начаться, как следует. Так, во всяком случае, им казалось всем в батарее. И только по доносившемуся издалека тяжёлому грохоту разрывов, накатывавшемуся артиллерийскому гулу, по числу вывозимых в тыл раненых становилось ясно, что это не так. В укрепрайонах шли жестокие бои с японцами. И сами они едва не попали под Мулином в страшную бомбёжку. Причём бомбили свои. Неопытные, не воевавшие дальневосточные лётчики приняли быстро наступавшую армию за японцев. Повезло их батарее, что отстали и двигались чуть поодаль и в стороне. Не забыть, какое страшное было зрелище
Ну, а девятнадцатого под Дуньхау встали уже совсем. Вокруг, правда, ещё стреляли и даже вспыхивали иной раз короткие ожесточённые бои с налетавшими на отдельные взводы то ли хунхузами, то ли гоминьданцами, а в убежищах и по опустевшим деревням прятались ещё и сражались фанатичные самураи, ждавшие случая броситься с гранатой под танк или автомашину. Но всё равно это уже был конец, и японцы сдавались в плен целыми подразделениями во главе со своими командирами.
В первое время пленных собирали в одно место, и окружённые часовыми они располагались на земле под открытым небом, до тех пор пока им не находили бараки. Поджав под себя ноги, терпеливо сидели днём на солнцепёке, а ночью жались друг к другу от пронизывающего холода. И почти всё время неподвижно смотрели перед собой отрешенным взглядом, очевидно гадая, насколько тяжелой окажется их судьба в далёкой чужой стороне. Правда, нет-нет, да и встречались в этой однообразной понурой толпе суровые лица тех самых несломленных самураев, готовых всегда умереть за отчизну, представься им только такая возможность. Но, к счастью, даже находясь в плену, офицеры переставшей существовать армии продолжали поддерживать среди своих солдат порядок и дисциплину.
В один из дней неподалёку от их батареи под присмотром вооруженного карабином конвоира, пожилого пехотинца-сержанта с густыми светлыми бровями и пышными пшеничного цвета усами, работала бригада пленных. Разбирали завалы на улице. Посматривая на японцев со смесью любопытства и жалости, Соня заметила вдруг, что один из них, маленький, тщедушный с заостренным лицом, вздёрнутыми вверх бровями, казавшимися ещё более высокими из-за узких глаз-щёлочек, делает ей рукой призывные знаки рукой и даже пытается улыбаться. Вначале думала, что ей показалось, но через мгновение японец вновь, украдкой оглядываясь не столько на конвоира, сколько на бывшего с ними своего офицера стал подзывать её к себе. При этом он энергично показывал себе пальцем в открытый рот, а другой рукой хлопал по карману и протягивал ладонь, словно отдавая сто-то.
– Чего это он? – подошла Соня к конвоиру.
– А, жратвы видать просит. Поменяться тебе предлагает.
– На что?
– А хоть на что. На хлеб или консервы. Что дашь, старшина. Им всё одно. Нечем кормить-то их. И нам никак снабжение не наладят.
Видно сразу, что фронтовик. А у них тут в Приморье всю войну с пайком было плохо. Мужики с их батареи бывало, даже охотились в сопках на коз. Наладилось немного с кормёжкой только после окончания войны, когда с фронта стали прибывать части. Но после того как началось наступление снова начало не хватать провианта. В особенности хлеба.
– Наши, говорят, захватили японские склады с продовольствием, которое они отнимали у здешних жителей. Пока интендантские ещё считают, а потом распределять начнут, – доверительно сообщила Соня.
– Небось, рис один, – пренебрежительно махнул рукою солдат, – Или эта у них тут растёт, как ёё? Чумиза. Ну, что за еда? Вот им как раз…
– А у него там, в кармане, что?
– Кто знает? Может часы? У многих из них свои часы.
– А можно посмотреть?
– Давай, – улыбнувшись и пригладив усы, разрешил солдат.
Соня не хитрила. Она и правда думала только посмотреть, но когда увидела блеснувшие в чёрных от пыли руках японца золотые часики, тонкий браслет, сердце её замерло, а потом забилось сильней. Часы! Настоящие золотые часы.
– На рус, – смешно сюсюкая, произнёс японец. – На, хоросий часы.
Трепетно взяв часы в руки, Соня ощутила их приятную тяжесть. Посмотрела на циферблат с крупными цифрами, изящными стрелочками, перевернула и увидела на обратной стороне надпись – похожие на каракули иероглифы. Интересно это его или он их отобрал у китайца? Спросить? Нет, всё равно не скажет. Приложила часики к уху и уловила чёткое тиканье механизма.
– Тикают, – радостно сказала она.
– Хоросий часы. Бери, рус.
– А что хочешь за них? – спросила она и подумала, не поймёт.
Эх, знать бы по-японски хоть слово какое, кроме этого их “Банзай”. За долгие годы службы выучили только их самолёты. Все эти их “Мицубиси”, “Кавасаки”, “Йокосуки”. Ничего не пригодилось из этого. Однако японец всё понял и, показал пальцем в раскрытый рот.
– Хлеб. Еда.
Голодный. Поэтому на хлеб золотые часы меняет. Приходилось и ей самой голодать. И тут и у себя на селе, знала, не понаслышке, что это такое. И пожалев японца, Соня вынесла ему свою пайку хлеба и банку американской тушёнки. Весь её суточный паёк. Полагалось им по норме на сутки 450 грамм хлеба, но подвозили не регулярно и неизвестно насколько она оставляет себя без еды. Ничего, перетерпит. Не пропадёт.
– На, держи – сказала она, протягивая кусок хлеба, – Это всё, больше нет. Не могу.
Про себя решила часы не брать. Неловко, наживаться, пользуясь чужой бедой. Нельзя за еду брать такие дорогие часы. Не правильно. Стыдно. Но японец рассердился, угадав её мысли:
– Бери, рус, – зарычал он и сердито, и хмурясь, согнул свои высокие изогнутые брови.
– Ну, бери, чего ты? Бери, раз сам тебе отдаёт, – вмешался в разговор конвоир, – Бери, а то вести их уже пора.
– Спасибо, – тихо, с чувством сказала Соня, принимая часы.
– Только не показывай никому, спрячь, – усмехнулся напоследок солдат, приметив её растерянный ошарашенный вид.
И надоумленная солдатом-конвоиром она не стала надевать часы на руку, к тому же с формой их носить было нельзя. Спрятала в нагрудный карман гимнастёрки. Иногда украдкой примеривала. И, всё равно, на батарее вскоре прознали. Но никто не стал её при этом ни осуждать, ни ругать. Наоборот, просили посмотреть, удивлялись и подшучивали иной раз, заставляя краснеть, за столь ловкий обмен. Как потом, оказалось, выменивали трофеями многие, но вот таких красивых золотых часов не было ни у кого.
И только старший лейтенант Сивцов, политрук батареи, которого она в первый же день за его чернявость, грозный вид и крутой нрав прозвала Чертом, неодобрительно хмурил брови и посматривал в её сторону пронзительным взглядом угольных глаз.
– Кузнецова, всё трофеем своим любуетесь? – послышался рядом знакомый голос.
Вот чёрт он и есть! Подняв голову, Соня увидела незаметно подошедшего к ней Сивцова. Поджарый, длинноногий он передвигался очень быстро и появлялся всегда внезапно. Пристальный взгляд чёрных глаз и обычное для его худого смуглого лица выражение строгой серьёзности. Политрук прибыл к ним с фронта только в конце мая, среди множества других, обожжённых войною и принёсших её страшный огонь в эти края людей, и сразу успел зарекомендовать себя как офицер крайне жёсткий и требовательный. Однажды Соня едва не схлопотала от него арест. И вспомнив, как чуть не отправилась на гауптвахту, она поспешно убрала часы обратно в карман, поднялась, отряхнула и без того чистый рукав, разгладила юбку, одёрнула гимнастёрку. Эх, не просто вот так после четырех лет стать снова нормальным гражданским человеком. Ну, а он? Чего он всё к ней цепляется? Она покосилась светло-голубыми глазами на лейтенанта, поджала упрямо очерченную линию тонких губ.
– Слушаю вас, товарищ старший лейтенант, – сказала Соня.
– Вышел приказ, – голос у Сивцова был сильный, с хрипотцой, и его не портила даже лёгкая картавость, – Пресекать всякое вымогательство у пленных и обмен ими обмундирования. Виновных будут привлекать к судебной ответственности. На станции Тайшет под Иркутском эшелоны уже, говорят, встречают группы оперативников.
