Вячеслав Ладогин - Бульварный роман. Исповедь алкоголика (сборник)

За небесной фольгою – сетчаткой болезненно-тонкой—
Время-змейка свилось – обожгло меня. В сердце. Ребенка.

И, расплавленной брызжа слюдой, рыбы тени на небо бросают
В мертвый облачный город над церквью-картонкой.
Замуж хочется дереву.

Корни берез над водой и над брегом размытым свисают.

Когда-то в глазах твоих – на берегу —
Гуляли олени с густыми рогами,
Ресницы хрустели у них под ногами;
И щеки краснели (от пламени губ).

Да. Грелись на солнце олени твои:
Когда ты, смеясь, открывала ресницы,
А вечером дружно жевали бруснику:
Веселую ягоду, славную ягоду,
Красную. Круглую ягоду.

Когда же ты плакала (в солнечный день),
Тянули ко мне свои мокрые морды
И душу мою собирали до крошки;
До скошенной травки. До белой ромашки,
До черной земли.

Скажи мне, Ангел мой Хранитель:
Со мною ты на свете стал?
А если нет? Кого ты видел,
Кого в пути оберегал?
Я пьяный. С головой скудельной.
Грешник. Но проклинаю ад.
А жизнью утомлен предельно.
Скажи, ты был здесь, века назад
Всех уберег ли? Всех сберег ли?
Все души отдал на покой?
Скажи?
Как я – такие были рохли?
Иди со мною, дорогой.
По луже лжи

Кораблик маленький. Бумажный.
Всегда короткою весной
Свой совершает путь сермяжный;
Но шелестит:
«Следи за мной».

Мне утро мира видно из окна:
Недавнее – то время… След песочный
Заносит ветром. Ни Завет непрочный,
Ни чаша горя не пригублена.

Чу. Девочкин печальный голосок
По именам Архангелов скликает.
Мука Исхода – сахарный песок
Барханы посыпает.

Бессоницами избранный народ
Одну зарю который год встречает.

Безветрие. Туман. Круговорот
И холод. Лилия венец роняет

Под солнце. Продлевается Исход
До дней простых, когда из рта парком
Пустынь безветрие шепнет: «Шолом».

В глубине земли —
Черной головы —
Жаждут синевы
Черные глаза:
Слепо взгляд, сгорая, блестит углем,
Чтобы синева
Возвратилась в дом.

Миг исчез.
Закачалася связка грибов над плитой.
Подберезовик сохлый. Серебристо-седой.
Он души моей кажется звуком.

Где шажок этой свежей девчонки,
Что парила в свой час над травой?
Где свет кожи, березово-тонкий?

Задохнулся Святым, свежим духом.
Стал я, стал заколдованным,
Навзничь прикованным к воздуху слухом,
Стал в озерной воде отражением, горькою рябью раскованным.

И теперь – говорить о любви?
Так простите же мне безрассудство!
Ох и время охоты, когда собираешь грибы!
Ох, азарт, ты – распутство!
Жизнь минует. Охотничий пыл. Вся любовь.

Подберезовый звук. Время сушки грибов,
Что на снисках висят: мои чувства.
Впрочем – суп. К январю я готов,
Будет вкусно.
Вкусен звук серебра, вкусен запах и зов,
Да и будет в желудке не пусто.
Резать, снизывать в связочки – чем не искусство?
Усыхай же нежнее до ломкого хруста,
Колыхайся ж, легчайший улов,
В кружку лью молока я прохладного.
Аромата лесов, духа мятного.
Тихих слов.

Гуляя в Петергофском парке,
ты как гусляр в подводном мире,
в воображенье строишь церковь
и возвращаешься к жене,
а здесь вокруг тебя химеры,
и здесь кругом тебя русалки
гуляют в Петергофском парке,
или в неведомой стране.

Лист подорожника на ранку —
стихотворение на память:
корабль в небе с ревом ходит
над паутиной городка, —
не думаю на травы падать,
на восковых прекрасных крыльях,
Ты ждешь меня в аллее парка,
трава причала высока.

Татуировка, как украинская ночь, тиха.
И с ней я одинок. А ты меня не слышишь.
Не знать тебе, как ты из глубины стиха,
очаровательница, дышишь.
Не верю внешности твоей, когда смотрю
на фото: на развалину любови.
Остались там навстречу январю
твои содвинутые брови,
в цветочек миленький простецкий сарафан.

И что он трогает мне душу?
Не то, чтоб облегал так живо ситец стан, —
с чего хранить бы мне простой узор?
Послушно
его мне память предлагает? Древний грех,
Так нежен я с тобой, как следовало б с жизнью!
О! был бесспорно я пропащий человек! —
Но что ж теперь-то я к пропащему завистник?

Татуировка на руке: не ты за ней,
но дух элегии прохладной;
чем одиноче здесь, тем ты во мне свежей,
воспоминаний ветер беспощадный
впрок… Разве копятся мелодии в душе
впрок? Разве не одна звучит до темной ночи? —
На раме выткал сна бормочущий клубок
твои таврические очи.

Сквозь шум, сквозь гам, сквозь плеск вина, сквозь канитель,
сквозь «сновымгодом» – дзынь и безвозвратно,
хмель набегающий и откативший хмель
со скатерти глядят мне в радужные пятна.

Все ты грезишь, одуванчик золотой —
Когда вот уже покрыться сединой
Одуванчику пришлым-пришла пора,
Что хоть вспомнишь ты до снежного утра?

А ведь зазвонит от неги неземной
Вся земля (она в пуху своем бела),
Хоть потом настанет лето за весной,
Уж закачаются чужие купола.

А ты, брат, нежишься под небом голубым,
Знай, над речки лоскуточком прошитым.
Все качаешься над низкой ты травой.
Все ты грезишь золотою головой,

Где кузне-они-кузнечики гремят:
Молоточками издергивают стук.
Где в каре-точках никчемно все спешат
Паучки, поводья выронив из рук.

Кто бродил там, кто там песенку свистел? —
Спросят, Женька, – травы желтые вокруг:
В чистом поле одуванчик опустел.
Это осень. Это холод, милый друг.

Отчего же зелень, говори, в слезах?
Или зимы дивных песен не споют?
Есть надежда? Птичья нитка в небесах.
Брось. Прореху голубую не зашьют.

Брат, лошадушка ветряная несет
Тех, под кем уж не сгибается трава.
Многим шепчут небеса: «О чем ты вот
Тут мечтала? – Золотая голова».

My poor boy (уже пожилой) —
Добрый Рыцарь Джон.
Всех добрых рыцарей звал он на бой:
Во славу, в честь их нежных жен.
…………………………И
Дамской перчаткой украсив
Шлем,
Мечом отзванивал
Гимн
«Прекрасной Элизе-Луизе-Глен!»
(Той, что ушла с другим).

Всю жизнь Джон пел: «Моя жена —
Цветок!» – пел в пыли дорог:
«Добра, нежна, бела, пышна,
И румяна, как сладкий пирог!
Ах! Сердце! Пой!» (said my poor boy), —
«И в-трама-и-в-тарара-рам:
Рубиться буду во имя Той!»
(Которая где-то там).

Кому не везло, того – убивал.
Но кто попадался в плен,
Был должен сложить и спеть мадригал
Элизе-Луизе-Глен.
………………………И
И битые лорды тащились (без свиты!)
И хором (нестройным) орали (сердито),
Внезапно (и злобно) рыча,
Пугая ее но ночам:

«Простите! Я понял! Элиза! Луиза!
Вы Всех Привле-Кательней! Сверху И Снизу!» —
И падали ниц,
И квасили нос.
И стыдно им было до слез.

Тут старый добряк – садовник Бак
(Поглубже надев ночной колпак),
В тележку, сопя, собирал у ворот
Всех тех, кто умрет – вот-вот.

Тут Леди варила бульон им, компот
(Даже – чистила пыльную знать,
Хрипящую список ее красот,
Которые «надо признать»!)

И… все ждала. И р-раз! – ушла:
С пажом по прозванью Café au Lait[15].

А Джону сказали, что Леди
Ушла:
Что плохи его дела.

«Так что же», – грустно пробормотал
Бедный мальчик Джон, —
«Она красавица. Он же признал.
Я вовсе не удивлен!
Не драться ж мне с ним (помилуй Бог!)
За то, что увел жену?»
…………………………И
Дунул рыцарь в треснувший рог,
(А конь под ним кивнул).

…………………………И
Снова. К Элизе. Луизе. Без меры.
Съезжаются сэры. Милорды (тьфу!). Пэры.

И воют вовсю в темноте,
(Мешая влюбленной чете).

Но хоть плачет испуганно нежная Леди,
А все-таки ж есть ей отрада на свете,
А вместе – надежда и луч тепла
По прозванью Café au Lait:

«Пуст Сэры визжат хоть до самой зари,
Лишь ласка твоя мне мила».

Ой, кто этот джентльмен, прах раздери —
Неужто – Café au Lait?

Он красен, как дьявол (он зол, как семь).
Он фразу твердит (одну):
«Ну Вас к Дьяволу, Сэр, я уж… хватит уж… сам
Прославлю свою жену».

И горячая плеть обожгла коня,
И растаяла пыль во мгле.
И падают головы. (Тихо звеня
Именем Леди Глен.)

А бедный мой мальчик, уже пожилой
Храбрый рыцарь Джон
Скакал без понятия в дождь и в зной,
И был всем нам смешон.

И дрожал он от боли, не первый год
Кутаясь в плащ сырой.
И сбит был с коня острием, и вот:
Лежит в груди с дырой,

Что ж Леди? А может, мадам? (как назвать) – цвела
В окне цветного стекла.
Того, что едет Café au Lait
Домой, она не ждала.

Тра-ла, джентльмены, тра-ла, ла-ла,
Таки, джентльмены, дела.