Владимир Набоков - Горний путь

О, встречи дивное волненье!
Взгляд заревой… Крылатый крик…
Ты осязаемо, виденье!
К тебе я трепетно приник…

Я по морям туманным плавал,
томился в пасмурной стране,
и скучный бог и скучный дьявол
бесцельно спорили во мне.

И на полночных перепутьях
Страсть появлялась предо мной —
босая, в огненных лоскутьях,
с закинутою головой…

Но не просил я ласок ложных,
я тосковал в садах земных…
Среди сомнительных и сложных
искал я верных и простых.

О достиженье, крылья, зори!
Мечта оправдана вполне!
С алмазной песнею во взоре
ты наклоняешься ко мне…

По ночам, во мгле лазурной,
вспоминаю жизнь мою;
поцелуев мед пурпурный
в сотах памяти таю.

На заре, в тени росистой,
о грядущем сны мои,
о цветах — в траве душистой
по краям путей любви.

А уж в полдень полновластный —
в ту весеннюю страну
прилечу пчелою красной
и к твоим устам прильну!

Из Московии суровой
он сюда перешагнул.
Полюбил он моря гул,
городок наш изразцовый

и бродил вдоль берегов,
загорелый, грубый, юный.
Ветер. Пепельные дюны.
Стук далеких топоров.

Разноцветные заплаты
парусов над рябью вод.
Стая чаек. Небосвод,
как фаянс, зеленоватый.

Были мудры вечера.
Кружки. Сонные соседи.
Думы голосом победы
звали плотника — Петрa.

У стола мечтал он важно.
Четко тикали часы.
Помню: жесткие усы,
взор жестокий и отважный,

тень локтей и головы,
полки в маленькой таверне,
а на печке — блеск вечерний
и квадраты синевы.

Не все ли равно мне, рабой ли, наемницей
     иль просто безумной тебя назовут?
Ты светишь… Взгляну — и мне счастие вспомнится.
     Да, эти лучи не зайдут.

Ты в страсти моей и в страданьях торжественных,
     и в женском медлительном взгляде была.
В полях озаренных, холодных и девственных,
     цветком голубым ты цвела.

Ты осень водила по рощам заплаканным,
     весной целовала ресницы мои.
Ты в душных церквах повторяла за дьяконом
     слепые слова ектеньи.

Ты летом за нивой звенела зарницами,
     в день зимний я в инее видел твой лик.
Ты ночью склонялась со мной над страницами
     властительных, песенных книг.

Была ты и будешь. Таинственно создан я
     из блеска и дымки твоих облаков.
Когда надо мною ночь плещется звездная,
     я слышу твой реющий зов.

Ты — в сердце, Россия. Ты — цепь и подножие,
     ты — в ропоте крови, в смятенье мечты.
И мне ли плутать в этот век бездорожия?
     Мне светишь по-прежнему ты.

Эту жизнь я люблю исступленной любовью…
     По заре выхожу на крыльцо.
Из-за моря багряною пламенной кровью
     солнце буйно мне плещет в лицо.

Дуновенья весны, как незримые девы,
     с ярким смехом целуют меня.
Многозвучная жизнь! Лепестки и напевы,
     и на всем — паутина огня!

И когда все уйдет, и томиться я буду
     у безмолвного Бога в плену,
о, клянусь, ничего, ничего не забуду
     и на мир отдаленный взгляну.

С сожаленьем безмерным и с завистью чудной
     оглянусь — и замру я, следя,
как пылает и катится шар изумрудный
     в полосе огневого дождя!

И я вспомню о солнце, о солнце победном,
     и о счастии каждого дня.
Вдохновенье я вспомню, и ангелам бледным
     я скажу: отпустите меня!

Я не ваш. Я сияньем горю беззаконным
     в белой дымке бестрепетных крыл,
и мечтами я там, где ребенком влюбленным
     и ликующим богом я был!

Склонясь над чашею прозрачной —
над чашей озера жемчужной,
три кипариса чудно-мрачно
шумят в лазури ночи южной.

Как будто черные монахи,
вокруг сияющей святыни,
в смятенье вещем, в смутном страхе,
поют молитвы по-латыни.

Еще безмолвствую и крепну я в тиши.
Созданий будущих заоблачные грани
еще скрываются во мгле моей души,
как выси горные в предутреннем тумане.

Приветствую тебя, мой неизбежный день.
Все шире, шире даль, светлей, разнообразней,
и на звенящую на первую ступень
всхожу, исполненный блаженства и боязни.

Всплывает берег на заре,
летает ветер благовонный.
Как бы стоит корабль наш сонный
в огромном, круглом янтаре.

Кругами влагу бороздя,
плеснется стая рыб дремотно,
и этот трепет мимолетный,
как рябь от легкого дождя.

Стамбул из сумрака встает:
два резко-черных минарета
на смуглом золоте рассвета,
над озаренным шелком вод.

По саду бродишь и думаешь ты.
Тень пролилась на большие цветы.

Звонкою ночью у ветра спроси:
так же ль березы шумят на Руси?

Страстно спроси у хрустальной луны:
так же ль на родине реки ясны?

Ветер ответит, ответят лучи…
Все ты узнаешь, но только смолчи.

Что нужно сердцу моему,
чтоб быть счастливым? Так немного…
Люблю зверей, деревья, Бога,
и в полдень луч, и в полночь тьму.

И на краю небытия
скажу: где были огорченья?
Я пел, а если плакал я —
так лишь слезами восхищенья…

Колоколов напев узорный,
волненье мартовского дня,
в спирту зеленом чертик черный,
и пестрота, и толкотня,
и ветер с влажными устами,
и почек вербных жемчуга,
и облака над куполами,
как лучезарные снега,
и красная звезда на палке,
и писк бумажных языков,
и гул, и лужи, как фиалки,
в просветах острых меж лотков,
и шепот дерзких дуновений:
лети, признаний не таи!
О юность, полная видений!
О песни первые мои!

Пахнуло с восходом огромной луны
сладчайшею свежестью в плечи весны.

Колеблясь, колдуя в лазури ночной,
прозрачное чудо висит над рекой.

Все тихо и хрупко. Лишь дышит камыш;
над влагой мелькает летучая мышь.

Волшебно-возможного полночь полна.
Река предо мною зеркально-черна.

Гляжу я — и тина горит серебром,
и капают звезды в тумане сыром.

Гляжу — и, сияя в извилистой мгле,
русалка плывет на сосновом стволе.

Ладони простерла и ловит луну:
качнется, качнется и канет ко дну.

Я вздрогнул, я крикнул: взгляни, подплыви!
Вздохнули, как струны, речные струи.

Остался лишь тонкий сверкающий круг,
да в воздухе тает таинственный звук…

Разбились облака. Алмазы дождевые,
сверкая, капают то тише, то быстрей
с благоухающих, взволнованных ветвей.
Так Богу на ладонь дни катятся людские,
так — отрывается дыханьем бытия
и звучно падает в пределы неземные
   песнь каждая моя…