Велимир Хлебников - Том 3. Поэмы 1905-1922

Мы говорили о том, что считали хорошим,
Бранили трусость и порок.
Поезд бежал, разумным служа ношам,

Змеей качаемый чертог.
Задвижками стекол стукал,
Шатал подошвы ног.

И одурь сонная сошла на сонных кукол,
Мы были – утесы земли.
Сосед соседу тихо шушукал

В лад бега железного скользкой змеи.
Испуг вдруг оживил меня. Почудилось, что жабры
Блестят за стеклами в тени.

Я посмотрел. Он задрожал, хоть оба были храбры.
Был ясен строй жестоких игол.
Так, змей крылатый! Что смерть, чума иль на охоте бабры

Пред этим бледным жалом! им призрак нас дразнил и дрыгал.
Имена гордые, народы, почестей хребты –
Над всем, все попирая, призрак прыгал.

То видя, вспомнил я лепты,
Что милы суровому сердцу божеств.
«Каковых ради польз, – воскликнул я, – ты возродил черты

Могучих над змеем битвы торжеств?
Как ужас или как творец неясной шутки
Он принял вид и облик подземных существ?»

Но в тот же миг заметил я ножки малютки,
Где поприще бега было с хвостом.
Эти короткие миги были столь жутки,

Что я доныне помню, что было потом.
Гребень высокий, как дальние снежные горы,
Гада покрыл широким мостом.

Разнообразные людские моры,
Как знаки жили в чешуе.
Смертей и гибели плачевные узоры

Вились по брюху, как плющ по стене.
Наместник главы, зияла раскрытая книга,
Как челка лба на скакуне.

Сгибали тело чудовища преемственные миги,
То прядая кольцами, то телом коня, что встал, как свеча.
Касалися земли нескромные вериги.

И пасть разинута была, точно для встречи меча.
Но сеть звездами расположенных колючек
Испугала меня, и я заплакал, не крича.

Власам подобную читая книгу, попутчик
Сидел на гаде, черный вран,
Усаженный в концах шипами и сотнями жучек.

Крыла широкий сарафан
Кому-то в небе угрожал шипом и бил, и зори
За ним светлы, как око бабра за щелью тонких ран.

И спутник мой воскликнул: «Горе! горе!»
И слова вымолвить не мог, охвачен грустью.
Угроза и упрек блестели в друга взоре.

Я мнил, что человечество – верховье, мы ж мчимся к устью,
И он крылом змеиным напрягал,
Блестя зубов ужасной костью.

И вдаль поспешно убегал,
Чтоб телу необходимый дать разбег
И старого движенья вал.

В глазах убийство и ночлег,
Как за занавеской желтой ссору,
Прочесть умел бы человек.

Мы оглянулись сразу и скоро
На наших сонных соседей:
Повсюду храп и скука разговора.

Все покорялось спячке и беседе.
Я вспомнил драку с змеем воина,
Того, что, меч держа, к победе

Шел. И воздух гада запахом, а поле кровию напоены
Были, когда у ног, как труп безжизненный, чудовище легло;
Кипела кровию на шее трупа черная пробоина.

Но сердце применить пример старинный не могло.
Меж тем после непонимаемых метаний
Оно какой-то цели досягло

И, сев на корточки, вытягивало шею. Рой желаний
Его томил и мучил, чем-то звал.
Окончен был обряд каких-то умываний,

Он повернулся к нам – я в страхе умирал!
Соседа сонного схватил и, щелкая,
Его съедал. Змей стряпчего младого пожирал!

Долина огласилась голкая
Воплем нечеловеческим уст жертвы.
Но челюсть, частая и колкая,

Медленно пожирала члены мертвы.
Соседей слабо убаюкал сон,
И некоторые из них пошли, где первый.

«Проснитесь! – я воскликнул. – Проснитесь! Горе! гибнет он!»
Но каждый не слыхал, храпел с сноровкой,
Дремотой унесен.

Тогда, доволен сказки остановкой,
Я выпрыгнул из поезда прочь.
Чуть не ослеплен еловою мутовкой,

Боец, я скрылся в куст, чтоб жить и мочь.
Товарищ моему последовал примеру.
Нас скрыла ель – при солнце ночь.

И мы, в деревья скрывшись, как в пещеру,
Были угасших страхов пепелище.
Мы уносили в правду веру.

А между тем рассудком нищи
Змеем пожирались вместо пищи.

Немотичей и немичей
Зовет взыскующий сущел,
Но новым грохотом мечей
Ему ответит будущел.

Сумнотичей и грустистёлей
Зовет рыданственный желел
За то, что некогда свистели,
В свинце отсутствует сулел.

Свинец согласно ненавидим –
Сию железную летаву
За то, что в мигах мертвых видим
Звонко-багримую метаву.

Вон хряскнул позвоночный столб,
Вон хрустнул тот хребет.
Смерть лихорадочно гребет
Остатки талых толп.

Очистая лучшадь, ты здесь,
Ты здесь в этом вихре проклятий?
В этом вихре навучих чудес,
Среди жалостных смерти молятий?

Вселенночку зовут, мирея, полудети…
И умиратище клянут.
Быть мертвым звала добродетель,
Они послушались понуд.

В землю ничком упали те,
Кого навье, собой не грея,
Зовут к полночной красоте,
Над миром тенью тени рея.

Смерть скажет вою: – Ну, лежи!
Души навилой начинались вселеннёжи.
Пора начать нам милежи!
Ты… Мы-с, мясом теплым нас нежи.

Пальбы послышались сугубири
И смерти Нав прохохотал:
Все, все, о дщерь, все, все бери!
Меж тем рассвет светал.

Вселеннава нежно очи
Зальет густой смолой.
А там просторы темной ночи
Пронзит протяжный крик: долой!

Пушек рокочущих ли звук, гроза ль,
Но к лбу прильнет смертнирь-лобзаль.
И некто упадет на земь ничком,
И землю оросит кровавым ручейком.

Мечи! глашатаи известий!
Так точна, лившись, кровь.
К освобождающей невесте
Влечет железная свекровь.

Иссякло иль великое могно?
Иль слово честно, мы – логно?

И сол миреющей в нас лжи,
Злобач над павшими хохочет.
У звонницы пронзят его стрижи,
И дольний выстрел пророкочет.

«Мое собро», – укажет Нав,
В недавнем юноше узнав,
Кто пашней стал свинцовых жит,
Кто перед ним ничком лежит.

О, власть! Хохочи или не хохочи,
Ложись на землю или пляши,
Идут толпою рухачи
И их сердел: кругом руши!

О, время, – вайе ли покоя
Тобой не утешено сердце какое?
Толпу умел ли кто понять?
Толпе хотел ли кто пенять?

Был временем разим негут.
Его везде преследуют поступки зла.
Восставшие бегут.
Жизнь скручена тугой узла.

Веселиенеющий священно ужас
Влачит их тяж, натужась.
И безумиенеющий людел
Забыл, что властен некий бог и этот бог – Родел.

В лицву вселилась ужасва
И машет радостно крылами.
И казнью страшною – летва
Из площадей под колоколами.

Тел бегственных свинцом латва,
Слима наклонившим ружья рухом.
Жужжит свинцовая летва,
Бегву страша морячим духом.

Изнемогли хотеть хотыки.
Они легли у ног владыки.
И вот, в мгновения гремяч,
На землю падает, чернея, мяч…

Волна мгновенная давит,
Шум рева был мгновен и голк,
Был страшен подымающийся с земли пугок!
Полунеземной, ужасный вид!

Сквозь черноту растерзанной одежды сверкала белизна подкладки.
Он, прислонясь, стоял к плечу столба.
Со лба,
Раньше красиво гладкого,
Промеж бровей и по переносице

И на бойца торчащие усы
[Стекали красные росы.
Был страшен глаз сияющий упор,
Казалось, с дальней бойни переносится
И над пугоком качается топор.]

Веселош, грехош, святош
Хлябиматствует лютеж.
И тот, что стройно с стягом шел,
Вдруг стал нестройный бегущел.

[Тогда огни толпу разили –
Негистели звенистёлей –
То пленных отроков узили,
Когда бичи, бия, свистели.]

И каждого мнепр или мнестр,
Как в море Русское, струился в навину,
Дух совести был в каждом пестр
И созидал невинному вину.

[Любно, братно, ровно,
Которые звало уставшее зовно,
Вы к нам пришли в последних трупах,
Застывших в разнообразно страшных купах.]

О, этот в море крови плавающий равнебен!
Совсем бы, если <бы> ты не был!
В тебе скрывалось злое волебро,
И гасло милых милебро.

Был огнезарственный мечты младбищ сулебен.
Был мощный, мощный, о! осебенелым стать добром силебен.
А ныне… многих доблестных в холмах подземных
под березами кладбищ селебен.

Многих… столь… росит улыбку сулатирь,
Руки раскидал добыча вранов силатирь.

Летая, небу рад зорирь.
И сладок, думает горирь.
Людей с навиной единебен,
От лет младых, младых сумнебен
И многих сильных столь гинебен.

К свободе сладостный зовел!
Куда народы ты завел?
Туда дороги больше нет!
Там бездна взор сквозит сквозь лик тенет!

Уж сколько раз слабеющий верок
Своею кровью озарял обманчивый порог
И клял солгавшую надежду,
Когда крыл черных стали тежды.

Железавут играет в бубен,
Надел на пальцы шумы пушек.
Играя, ужасом сугубен,
Он мир полей далеко рушит.

[Иссякла ль русская ведава?
Поет мятежная ходава.
О боли небылимой ходатири поют,
И в них нашли навини свой уют…]

Раздорствует и мятежноссорствует страна,
Она рыданием полна.
Лишь снова в род объединит когда венел,
Покой найдет нынел.

Летел закатственный рудел,
Когда бессутствовал Родел,
И туч златимых серебро
Зерцало Руси соребро.

Смерть распростерла крылья над державой,
Земля покрыта была в миг множавой.
И пуст некогда благословляемый очаг,
То всякий мог прочесть в очах.

Влюбленнинеющий вселеннич
Над девой русской трепетал.
Вселеннинеющий забвеннич
В ее глазах еще блистал.

Он, вселеннебро разверзнув крыл,
Богучесть взгляда устремил
И властно властево раскрыл,
Где нет безрадостных скорбил.

Раскрыло горние чертоги
Вселенствовальное крыло.
Ее зовет в свои лежоги
Небесное село.

Она летит к душ сонных сестрам,
По смерти к жизни склонам.
И благо желающим божестром
Ее приемлют те на лоно.

И тот безмолвно пал навзничь
С мольбой к летоше-навирю:
«О, пощади, меня, панич!»
Но тот: «Не можем, говорю».

Он пал благоухан.
Нав жиязя манит,
Как князя русского татарский хан,
Когда сбегает кровь с ланит.

Быть может, Смерть, как милостивая ханьша,
Велела смерть ускорить раньше.

И узкоглазая сидит,
Поджав спокойно ножки,
Но уж супруг ее сердит
За нищим брошенную крошку.

Он грозно надвигает брови
И требует кумыс.
Слуги приносят ему крови
И подобострастно шепчут: мы-с.

На небе бледном виден ужасчук
В мечавом и величавом на челе венце.
А на земле страдало мук.
И ни кровинки на лице.