Виктор Голков - Тротиловый звон
Переселиться на звезды,
Располовинить вселенную,
Познать самого себя…
Но старение и смерть
Единственной клетки
Делают жизнь бессмысленной
И вечность беспросветной.
«Гул машин твоих терплю…»
Гул машин твоих терплю,
Человеческая масса.
Общества, народа, класса
Быт насильственный делю.
Груз истории несу,
Скорбь забытых и усталых,
В сумерках густых и алых
В человеческом лесу.
«Черные бороды, белые кипы…»
Черные бороды, белые кипы,
Узеньких улочек вязь.
Только машин проползающих скрипы,
Средневековая грязь.
Время зависло, уснуло, застыло,
Кануло в серую тьму.
Есть только древняя, странная сила –
Богу служить одному.
Цели иной не имеют на свете,
Скопом застыв у стены,
Грустные взрослые, скорбные дети –
Пасынки вечной страны.
«Сердце спать не хочет…»
Сердце спать не хочет,
Если ночью темной
Голову морочит
Твой стишок бездомный.
Сложная наука –
Верить терпеливо.
Смерть войдет без стука,
Улыбаясь криво.
Дышит перегаром
И срывает маску.
И одним ударом
Завершает сказку.
«Правда древняя человечья…»
Правда древняя человечья –
Рано утром открыть глаза.
Ты встаешь, и хрустят предплечья,
Воют первые тормоза.
Залитая фонарным светом,
Плоть пространства дрожит вокруг.
В этом теле, на свете этом
Ты лишь временный гость, мой друг.
«Смысл какой-нибудь имеет…»
Смысл какой-нибудь имеет
Все на свете, кореша.
Но в конце душа немеет
И сжимается душа.
Я устал и ты устала,
Потому что всё течёт.
И судьба перелистала
Наши дни наперечёт.
Но нельзя свернуть с дороги
Даже где-то за углом.
Потому летим, как боги,
Крыльями сквозь бурелом.
«Люди мы – общеизвестно…»
Люди мы – общеизвестно,
Люди – больше ничего.
Вверх и вниз растёт отвесно
Дико, почвенно, древесно
Наше странное родство.
Я устал вмещаться в тело, –
Говорю начистоту.
Потому что надоело
Вклиниваться оголтело
В глубину и пустоту.
Мы – божественные строчки,
Ощущаю всем нутром.
Норовим дойти до точки,
Вырваться из оболочки,
Догореть поодиночке
В ночь над праздничным костром.
«Ко мне пришёл человек-стена…»
Ко мне пришёл человек-стена
И заставил меня уступить.
Он сказал, что известна моя вина,
И я должен его любить.
Без рук, без ног, без ушей и без глаз,
Как утро осеннее сер.
И был он весь как большой приказ
Из каких-то высоких сфер.
Человек-стена, человек-стена
Говорил – мы одна семья.
Но такие, как он, во все времена
Ненавидят таких, как я.
«Новый мир, не так уж он и плох…»
Новый мир, не так уж он и плох.
Не ослеп я здесь и не оглох.
Он удобный очень для прогулок,
Только где мой старый переулок?
По кусту с ободранной корой
Я готов с ума сходить порой.
«Земля, покрытая домами…»
Земля, покрытая домами,
Деревьям не хватает сил.
Мы изощряемся умами,
И городской пейзаж застыл.
Урбанистическая сага,
Что до безумия скучна.
Слоится воздух, как бумага,
Над теснотой твоей, страна.
И мы – одна большая стая –
Куда-то бешено летим,
Мосты горбатые листая,
И наш исход неотвратим.
«Без счета перемен серьезных…»
Без счета перемен серьезных,
Но смысл по-прежнему безлик.
Все то, что от Иванов Грозных
Сегодня отделяет – блик.
И где-то посреди пустыни,
С ракетой атомной в руке
Дрожу я, как дикарь на льдине,
Один на лютом сквозняке.
Смерть кошки
Опять стоит перед глазами,
Как будто я прижму вот-вот
К руке с наручными часами
Её раздувшийся живот.
Во времена гражданской смуты
Война, как женщина, близка.
Но всех сильнее почему-то
Мне жалко мёртвого зверька.
То смерть сама спешит расставить
Отметки этих черных дней.
Боль бессловесную расплавить
в горючей нежности моей.
«Умирать ещё не стоит…»
Умирать ещё не стоит.
И, когда полужива,
От тоски душа завоет
Как солдатская вдова.
И когда болезнь начнётся
И взметнётся, как клинок.
И когда земля качнётся,
Уплывая из-под ног.
И никто уж не исправит
Ничего наверняка.
Пусть стакан с питьем отставит
В сторону твоя рука.
Есть великая наука –
Не кидаться из окна,
Хоть дрожит большая мука,
Как басовая струна.
«Гниют окурки рядом с дверью…»
Гниют окурки рядом с дверью
На нерастаявшем снегу.
Ну что ж, теперь, по крайней мере,
Без шапки я гулять могу.
А город, словно пёс побитый,
Глядит из конуры своей.
Сочится воздух через сито
Подъездов, улиц, площадей.
Ещё чуть-чуть, и ты отдашь мне
Диплом на память, мой приют.
Куранты на кремлёвской башне
Прощанье, задыхаясь, бьют.
«Песок, покрытый небоскребами…»
Песок, покрытый небоскребами,
И клокотание авто.
Мы сверху кажемся микробами,
На каждый миллиметр – по сто.
Слоится желтыми мундирами
Пространство крошечной страны.
И черными зияют дырами
Ночные бешеные сны.
«Где когда-то шел Христос…»
Где когда-то шел Христос,
Больше нет пустыни.
Гроздья виноградных лоз,
И озера сини.
Где скрипел сухой песок
И вилась дорога –
Лишь шоссе наискосок,
И не верят в бога.
Только вот душе больней
От твоих расчетов,
Жадный век, не надо ей
Кривды звездочетов.
Не горит она в огне,
Только жаждет чуда.
И не верит в глубине,
Что предаст Иуда.
«Кипарисовая роща…»
Кипарисовая роща,
Ты усталая вполне.
На песке сухом и тощем
Ты покоишься во сне.
Ни пустыни и ни леса,
Лишь сплошная тишина.
И песчаная завеса
В желтый зной превращена.
Где молился древний предок
И глотал сухой кусок,
Я присяду напоследок
И закутаюсь в песок.
«Пронзительная ясность слова…»
Пронзительная ясность слова,
Его простая глубина.
Все оживет, хоть все не ново –
Зима и лето, и весна.
Глубинный смысл стихотворенья,
Его таинственный наплыв
В своей прозрачности осенней
Реальность превращает в миф.
«Слабее привкус драмы…»
Слабее привкус драмы,
Когда финал вблизи.
То короли и дамы,
То пешки и ферзи.
Потертая колода
Мелькающих мастей.
И близкая свобода
От скверных новостей.
Хотя они в избытке,
И без толку ты ждешь,
Что с тысячной попытки
Хоть что-нибудь найдешь.
«Пробуждается сонный…»
Пробуждается сонный
Кипарисовый строй,
Желтовато-зеленый,
Опаленный жарой.
С теплым ветром в обнимку
Он ушел в высоту –
В золотистую дымку,
Голубую мечту.
Корни словно стальные,
И который уж век
В эти дали степные
Смотрит, как человек.
Оскар Уайльд
«Баллада Рэдингской тюрьмы» (отрывок)
Был элегантный модный плащ в багровых пятнах весь.
Перемешались кровь с вином и превратились в смесь,
Когда Любовь он заколол в ее постели, здесь.
Как всякий узник, был одет он в серый балахон.
В какой-то кепке набекрень, летел как будто он,
Но я не знал безумней глаз, глядящих в небосклон.
Нет, никогда я не видал, вообразить не мог,
Что можно жадно так смотреть на жалкий лоскуток
Небес. На перистый ковчег, плывущий на восток.
Я шел меж прочих скорбных душ, в особый втянут круг.
«Но что же мог он совершить?» – вопрос сорвался вдруг.
И чей-то голос прошептал: «его повесят, друг».
Христос! И завертелся пол, как детская юла,
Изверглась с неба на лицо кипящая смола.
И хоть страдал я сам, но боль куда-то отползла.
И тут я понял, почему он ускоряет шаг
И ловит каждый юркий луч, как нищенский пятак,
Убивший ту, что он любил, чтобы нырнуть во мрак.
Ведь истребить свою мечту кто не желал из нас,
По горлу взглядом полоснув, подсыпав скользких фраз.
Трус приберег свой поцелуй, а смелый – нож припас.
Один убил, когда был юн, другой – когда был сед,
Там довершила дело страсть, тут – золотой браслет.
Но честный лишь из-за любви вонзает свой стилет.
Клянутся богом, в клочья рвут, безмолвие хранят,
