Марина Бородицкая - Ода близорукости

Чтобы голос подать, чтобы просто заговорить,
надо прежде связать одиннадцать грубых рубах:
босиком истоптать крапиву, вытянуть нить
и плести как кольчуги, нет, не за совесть — за страх.

Чтобы голос подать и спасти себя от костра,
надо диких одиннадцать птиц обратить в людей,
превратить их обратно в братьев, срок до утра,
и не тает в окошке живой сугроб лебедей.

Чтобы голос подать, чтобы всех — и себя — спасти,
надо крепко забыть два слова: «больно» и «тяжело»,
и топтать, и плести, и тянуть, и плести, плести…
И всегда у младшего вместо руки — крыло.

У Риммы злые пчёлы
и добрый мёд,
и муж Константин,
который почти не пьёт:
ну разве с Макарием,
наместником монастыря,
(и то под праздник)
пропустит он стопаря.

У Риммы коса до пояса,
тёплая шаль,
с крыльца Тригорского
так она смотрит вдаль,
как будто сама Прасковья,
мать дочерей,
хозяйка усадьбы,
Пушкина ждёт у дверей.

А вместо Пушкина
опять приезжаем мы,
и вновь задаём мы Римме
вопросов тьмы:
про хлыст и перчатки,
про дом, про каждую дочь,
потом залезаем в автобус
и катим прочь.

А Римма знает,
кто и где и почём
катает валенки,
торгует ли первачом,
и хоть не она, к сожалению,
бреет лбы,
но травы сушит она —
и, конечно, солит грибы.

И если сделать Римму
главой страны,
то быт наш будет толков,
кладовые полны,
она стариков обиходит,
объездит юнцов,
и Пушкина пожалеет
в конце концов.

Все стихи — о любви.
Все стихи — о смерти.
Нету тем других,
уж вы поверьте.

Попадаются, правда,
стихи о стихах:
на полях набросанные,
впопыхах.

Боже, Боже, это что же,
все вокруг — меня моложе:
даже этот, даже тот!
И к чему же всё идёт?

Бродишь второй час,
шепчешь галиматью.
Господи, дай пас!
Вот чес-слово, забью!

Молнией — по двору,
мимо всей толкотни…
Ясное дело, вру,
ну хоть разок пасни!

Ты ли не знаешь, как
важно услышать вдруг,
чуть скосолапив башмак,
яблочный этот стук?

Рыжему — по ногам,
тощего обведу, —
жирно им, соплякам,
я уже вечность жду!

Мне бы забить хоть раз,
мне бы игру спасти,
Господи, дай пас!
А промахнусь — прости.

Пятирублёвик луны
величиной с юбилейный рубль
(были такие когда-то,
мы их называли «пиастры») —
впрочем, начнём с начала,
сделаем новый дубль:
пятирублёвик луны
затмил небесные астры.

В этом театре теней
он играет главную роль,
женские и морские
организует приливы,
тянет к себе магнитом
земную влагу и соль
и серебрит в кувшине
ветки цветущей сливы.

Если его приложить ко лбу,
головная боль
вдруг утянется вдаль,
отхлынет в ночные архивы.

Бог с ней, с любовью, ну с этой, с которой… с той самой,
с голеньким лучником, с болью от сладостных стрел,
но любопытство оставь нам, Создатель упрямый:
топливо жизни не сам ли ты в нём усмотрел?

Разве же мы не разведчики, разве не дети?
Любо нам пытствовать и обрывать лепестки,
хлюпая слогом начальным и петли в сюжете
чутко носами прослеживая, как щенки.

И музыканты играют легко и без фальши,
поезд грохочет и лист шелестит за листом —
лишь до поры, лишь пока любопытно, что дальше.
А без любви, ну без этой… плевать, проживём.

Если крюк торчит в потолке,
что должно висеть на крюке?
Колыбель, мой свет, колыбель,
не тебе ли знать, не тебе ль?

Если встал сундук в уголке,
что должно лежать в сундуке?
Башмачки, мон шер, башмачки
и серебряные коньки.

Если гость плывёт по реке,
в челноке плывёт, в туеске,
ты пошарь в прибрежных кустах, —
только так, май френд, только так!

Грибы несу в подоле,
от них намок живот.
У дедушки в «Спидоле»
политика живёт.

Какой дождливый август
над Кратовом повис!
Сопит незримый Аргус
из глубины кулис.

В башке шальной мотивчик,
в педалях звонкий зуд,
мне куплен первый лифчик,
мне джинсы привезут!

Я цепь сломала, въехав
на велике в кювет.
От венгров и до чехов
вся жизнь — двенадцать лет.

У дедушки в «Спидоле»
какой-то фейерверк,
а папа на гастроли
уехал в тот четверг.

В загранку на гастроли!
Подарков ждёт семья.
У дедушки в «Спидоле»
гремучая змея.

Снова над Питером солнце в зените,
ветром тугие оборваны нити,
круглое небо отводит с висков
пряди щекочущие
облаков.

Длинная строчка, ленивая девка,
я при Неве твоей — Малая Невка.
Ох, быстроходна старуха Нева,
чайки за ней поспевают едва.

Дует и кружится, блещет и плещет,
день простынёй на верёвке трепещет:
сдёрну прищепки да вслед засвищу…
Завидно? Я и тебя отпущу!

Мимо Николаевых,
Князевых и Сориных,
Звягиных, Наумиков
и Кольцовых-Цзен —
в гости к папе я иду
тропкою проторенной:
тесно на Ваганькове,
я иду бочком.

На Донском просторнее,
вот пойду я к бабушке —
Майя Кристалинская
улыбнётся мне,
стюардессы, лётчики,
где-то тут и бабушка:
вон она, за Фрумою
Лазаревной Щорс.

И скажу я бабушке:
— Я была у дедушки,
всё там аккуратненько,
только нет цветов.
На плиту гранитную
положила камушек,
так у них положено:
камни да трава.

Бабушка и дедушка,
век вы спали рядышком.
В разных полушариях
как вам спится врозь?
С неба скажет бабушка:
— Ты уроки сделала?
Не теряй-ка времени,
музыкой займись.

Так всегда: находишь не то, что ищешь,
а вещей не находишь элементарных,
и урчит в углу, ожидая пищи,
бог пропавших серёжек, носков непарных…

Всё найдётся, только не то, что ищешь:
материк бесхозный, полезная плесень —
это, видно, чёртик накуролесил,
поиграл, да не отдал. Прости, дружище!

Вот тебе взамен прошлогодний мячик,
вон и месяц нашёлся, выставил рожки,
а вот это — Манхэттен. О чём ты плачешь?
— Всё об Индии той, золотой серёжке.

Господи Боже,
по небеси
наш самолётик
перенеси:
сначала туда,
потом обратно.
Не урони,
поставь аккуратно.

О колышущий нас в этих плотных, прозрачных волнах,
Нас, таких разномастных, разнеженных, разноязыких,
Раздвигающих время, за взмахом замедленный взмах,
Малокровных отличников, неучей розоволиких!

Ты нам столько сюда набросал надувной чепухи —
Крокодилов, кругов и матрасов и пёстрых лодчонок,
Что не тянут нас книзу уже никакие грехи
И в обнимку со львом белокурый дрейфует ягнёнок.

Ты в воде растворил левантийскую эту ленцу,
Золотистую в небе рассеял пыльцу ликованья, —
В синеве за буйками пловец улыбнётся пловцу,
Как близнец близнецу в тёплой, полной игрушками ванне.