Марина Бородицкая - Ода близорукости

— А как, например, с Эль Греко? Что за решенье
там всё же приняли: тьма ему или свет?
— Покоя, что был написан нам в утешенье,
в расчёт не брали, ты думаешь?
— Думаю, нет.

— А Гойя с его уродцами?
— Этот тоже.
Да все они! ведь тащили на полотно
всё золото и лазурь, все оттенки кожи…
— Грешно, грешно!
— Но Им же разрешено!

Не сам ли позволил смешаться Он тьме и свету?
Кто кистью их перемешивал, кто пером…
— Так что ж он придумал с Эль Греко?
Бросил монету?
— Наверно, бросил. И встала она ребром.

Пред иконой чудотворной, в греческом монастыре —
фотографии детишек, восковые муляжи:
руки, ноги, сердце, печень, одинокий синий глаз —
словом, кто о чём хлопочет, принеси и покажи.

У кого чего болит, Божья Матерь исцелит.
Пред иконой чудотворной я тихонечко стою

с неумехою-душою, громко хнычущей внутри.
Кабы знала-понимала, как её изобразить,
я бы душу изваяла, принесла бы показать.

У кого чего болит…

На иконе чудотворной кормит матушка дитя,
и весёлый ровный воздух чудо-млеком напоён.
Постоим, душа, подышим, строчки нежные крутя,
и друг дружке в утешенье колыбельную споём.

У кого чего болит,
Божья Матерь исцелит.

С детьми обнималась на даче,
дивилась, как старший подрос,
и дух диковатый, ребячий
уже погустевших волос

вдохнула — ив утреннем, гулком
очнулась, в знакомом до крыш…
Опять я бегу переулком,
и ты в подворотне торчишь.

Я щёку тебе подставляю,
набитый портфель отдаю,
и дурочку громко валяю,
и руки в карманы сую.

А ты деловит и растерян,
испуган и неустрашим,
взъерошен, отчаян и верен
дурацким хотеньям моим.

… И вот уже вечер, и лужи,
свихнувшийся стебель зонта,
и жмущиеся неуклюже
друг к дружке два сомкнутых рта,

и запах твоей шевелюры,
как будто бы окрик: — Назад! —
домой, где набитые дуры
ревут, обнимая ребят,

где хмурятся детские лица,
отходит нахлынувший хмель,
где зонтик без ручки пылится
и памяти старый портфель.

Сегодня мамы моют рамы,
А также стёкла и полы,
И мясо жарят сверх программы,
И алчут мужней похвалы.

Сегодня папы ищут шляпы,
Ребят скликают по дворам
И в зоопарк ведут за лапы —
От мам подальше и от рам.

А я, отнюдь не мывши пола,
Детей напичкав как-нибудь,
С утра спрягаю три глагола:
Удрать, сбежать и улизнуть.

Я покидаю поле брани,
Родного мужа не бужу,
С пустой авоською в кармане
Я на свободу ухожу:

Парить в толпе, глазеть на храмы,
Дышать облезлою весной
И за невымытые рамы
Терзаться вечною виной.

Собаки знают, где в пустыне
Растёт целебная трава.
Об их собачьей медицине
Идёт хвалебная молва.

А мне куда с моею хворью,
С дурацкою повторной корью?
Не заражать же сгоряча
Ещё и юного врача!

…Ползком, по тверди раскалённой,
Скулящей плотью — вдаль, вперёд!
Там, у подножья Геликона,
Лекарство горькое растёт.

Гомеопатия! Какое чудо —
лечение подобного подобным,
микроскопические дозы яда,
закатанные в сладкие крупинки
в надписанных коробочках картонных.
О мудрый Нуартье из «Монте-Кристо»!
О старый фильм «Лекарство от любви»!

Семь раз по семь крупинок отмеряю
и слизываю с собственной ладони:
вот голос твой в мобильном телефоне,
приветы взад-вперёд через знакомых,
нечаянная встреча в чьём-то доме, —
всё натощак, рассасывать неспешно,
так образуется иммунитет.

Гомеопатия, мечта поэта,
лечение подробного подробным
и сладостного сладостным… но полно!
Пуста солоноватая ладонь.

Море волнуется — раз,
море волнуется — два,
Нью-Орлеан утонул,
с карты снесло острова.

Что-то в котельной кипит,
твердь подаётся, хрустя,
в голос планета вопит,
как на помойке дитя:

— Голодно, мокро, темно!
Выйди, услышь, подбери!
Море волнуется — два,
море волнуется —

Святой Антоний из Падуи,
разыскиватель пропаж,
тут снегу столько нападало,
что след потерялся наш.
Развешаны в небе простыни,
раздвинешь — там новый ряд,
лишь пудры алмазной россыпи
под фонарями горят.

Святой Антоний из Падуи,
вершитель малых чудес,
найди мне обруч и палочку,
и сад, заросший как лес.
Губную гармошку папину
с коричневым ободком,
насквозь и навек пропахшую
мужским душистым платком.

Верни мне девчачьи россказни,
скамейку, где я ждала
подругу почти что взрослую,
что так волшебно врала,
и ветер воздушно-капельный,
и ливня краткий галоп,
и радость мою, что канула
в седой московский сугроб.

Святой Антоний из Падуи,
запёчатлённый в веках
простой раскрашенной статуей —
мужик с дитём на руках,
найди меня в этом городе,
зарёванную умой,
дай молча хлебнуть из горлышка,
домой вороти, домой.

Как было весело, Господи, как мы смеялись!
Как мы смеялись — до визга, до слёз, до захлёба…
Нянька сестрёнкина, мы её звали тёть-Тома,
пальцем грозила, а было ей лет восемнадцать.

Пальцем грозила она и сама хохотала,
нас же стращала: у них на селе говорили,
кто, мол, смеётся без удержу — скоро заплачет,
так нас пугала она и сама же смешила.

Были родители нами отпущены в гости.
Томка для нас пропускала вечернюю школу.
С ней мы играли в театр: одевались нелепо
и представляли, вопя, сумасшедших и пьяных.

Пьяных у нас лучше всех представляла тёть-Тома:
так спотыкалась она, так смешно голосила —
Танька, сестра, заливалась до мокрых колготок!
Часто, видать, на селе эту пьесу давали.

Ночь наступала. Родителей где-то носило.
В кухне, в углу за буфетом, на койке железной
Томка шептала молитвы — быть может, прощенья
за скоморошины грешные наши просила.

Танька, уже наревевшись, сопела за шкафом,
я же, ворочаясь рядом на узком топчане,
молча гадала: когда-то придётся мне плакать?
Лучше бы как-нибудь после… потом… постепенно…

Англичане мои! младенческая мечта —
быть как вы: я и спину старалась держать прямее.
Но не складывалась иронически линия рта,
и подрагивала губа, твердеть не умея.

Героический Вальтер Скотт! Убийственный Свифт!
Безупречный джентльмен с Бейкер-Стрит! В самом деле,
коль родился садовником, волен ты делать вид,
что цветы тебе надоели. Все надоели.

Сэр, не правда ли? Правда, сэр… Это скрип дверей,
это входит дедушка Диккенс. Я в детстве даже
обижаться не стала, что гнусный Феджин — еврей,
как у Гоголя отрицательные персонажи.

Нет, любовь моя — словно крепость: в её стенах
мирно дремлют ягнёнок с тигром, и чёрт с младенцем,
и скелет в чулане — точней, обгорелый прах,
потому что сэр Уинстон Черчилль знал про Освенцим.

Вот и выходит: кто жив, тот и прав —
просто, как «ай лав ю».
Женщина смотрит в распахнутый шкаф,
думает думу свою.

Выбор нелёгок: инь или ян,
платье или штаны?
Жаль, не владеем ни ты и ни я
думой такой глубины.

О ненадёжнейший из друзей,
я твой бессменный паяц.
Мне любоваться любовью твоей
слаще тончайших яств.

Тот же, кто молод, — тем более прав,
тот, кто пригож, — втройне.
Женщина длань простирает в шкаф —
медленно, как во сне.

Так собирайся, дружище, не стой:
ждёт она — в добрый час!
Всею оставшейся правотой
я пропою о вас.