Леонид Латынин - Праздный дневник
Из книги «Сон серебряного века»
* * *Не беда, что не сразу доходит наш голос до века,
Не беда, что уходим мы раньше, чем голос доходит,
Ведь не сразу священными стали Афины, и Дельфы, и Мекка,
Да и тех уже слава, как солнце, зашла или ныне заходит.
И Пиндара строфа, и слова Иоанна, как лава, остыли,
Усмехнется душа на наивный призыв толмача – «не убий!».
Сколько раз наше тело, и душу, и память убили,
А бессильных убить выручал своим оком услужливый Вий.
Наши дети растерянно тычутся в землю своими губами,
Но и эти сосцы истощили запасы надежды, желаний и сил,
Не спасает уже ни пробитое небо, нависшее низко над нами,
Ни истории миф, ни раскрытое чрево распаханных веком могил.
Все морали забыты, истрачены, съедены и перешиты.
И религией скоро объявят и горький Отечества дым.
Наша жизнь и планета невидимо сходят с привычной орбиты.
Так до наших ли детских забот – быть услышанным веком своим.
Ты видишь —
Иду по земле.
Суковатая палка
Мне помогает в пути.
Смилуйся, Боже,
Она устала,
Поставь ее деревом у дороги —
А мне все равно идти дальше.
Ты слышишь,
Как сердце,
Уставшее биться,
Просит покоя.
Смилуйся, Боже,
Останови сердце —
А мне все равно идти дальше.
Земля —
Она тоже устала вертеться.
Смилуйся, Боже,
Останови землю…
А мне все равно идти дальше.
Алле Латыниной
в час рождения дочери
Юлии Латыниной
Да простится мне боль твоя,
Что глаза мои видят свет,
Что руки держат перо,
Что думать могу о тебе —
Да простится мне это все…
– Разве это искусство, – спросил я однажды у дятла, —
Деревья расписывать клювом упругим?
– При чем тут искусство? – ответил мне дятел, —
Я просто тружусь, семье добывая немного еды…
– И себе, – я громко ему подсказал.
Но мой собеседник, ответом своим увлеченный, меня не услышал.
– …Как эти деревья, растрескав иссохшую землю, —
Витийствовал дятел, —
Гонят к вершинам ветвей и родившимся листьям
Соки земли.
А то, что рисунок моих разрушений
Заставил тебя заподозрить, что я занимаюсь искусством, —
Меня это, друг мой, наводит на мысль,
Что сам ты бесценное время теряешь
На это пустое занятье.
– О господи, что ты! – воскликнул я тут же
И дятла убил,
Подтвердив, что искренне был удивлен,
Когда обвинили меня в занятье искусством.
Теперь этот дятел, набитый трухой,
Стоит, постигая всю пагубность спора во время работы.
К. И. Чуковскому
Все как положено по штату —
Белы дома и высоки.
Заставы прежнего Арбата —
На дне асфальтовой реки.
Колеса режут и утюжат
Витые лестницы, следы
И дом старинный, неуклюжий,
Меня хранивший от беды.
Все хорошо, все так же минет,
Снесут и эти этажи
И сохранившийся доныне
Обломок пушкинской души…
Она кругами ходит, слава,
Она смыкается с бедой,
Она проклятие и право
Быть до конца самим собой.
Она не спросит, где истоки, —
Запишет сразу в мудрецы
И раньше зрелости – в пророки,
И раньше смерти – в мертвецы.
Н. Ильиной
И так в веках – мне плыть, и плакать,
И возвращаться к берегам,
Где гам лесной, и гать, и слякоть,
И крики уток по утрам.
Где парк и дом, снесенный веком,
И симметричен пней расклад,
Как было раньше в царстве неком,
Здесь был разрушен некий град.
Лишь уцелели эти ели
И этот пруд среди дерев,
Да небеса, да звук свирели,
Да детства жалостный напев.
П. К. Сумарокову
Казалось, все было некстати:
Знакомство, зима, Кострома.
Тускнели на полках тома,
Начавшие жизнь на Арбате.
Печален апостольский лик
И плесень на бронзе двуглавой.
Как будто владевший державой,
Встречал меня нищий старик.
Встречали пустые глазницы,
Встречали сутулые плечи,
Но речи – нездешние речи!
Но руки – как крылья у птицы!
Он был одинок, не у дел.
Он был за пределами боли,
Оставленный всеми. И доли
Иной на земле не хотел.
Иначе он мерил обиды
И мерой иною – потери.
И заперты наглухо двери,
Открытые настежь для виду.
И лампа в шестнадцать свечей
Мою освещала удачу…
И разве я что-нибудь значу
Без этих негромких речей?..
Письмо в Крым
А. Латыниной
А день подаренный не гас,
И так тебя мне не хватало,
Но небо лишь соединяло
Степями разделенных нас.
И о простор его с разлета
Мы бились. Падали в пески.
И те паденья и броски
Лечили память и работа.
И кто за это нас осудит,
Что дни палим в огне строки?
Да будут боли нам легки,
Да будет нам как есть – да будет!
Последний час потерянного дня,
Меж сном и встречей нáдолго застрявший,
Мой долг, мой выкормыш вчерашний,
Спаси от жалости меня.
Мытье посуды. Ветер за окном,
Не сон, не явь – усердные потуги…
Слова, заоблачные други,
Помыслим вместе об одном.
Поверим – в неизбежность буден,
В кровосмешение стиха
И в то, что речь всегда тиха
У тех, кто миру неподсуден.
Не плыл тот вечер медленно к реке,
Не гнал пастух пестреющее стадо.
Но было сердце и закату радо,
И куполам, темневшим вдалеке.
Застывший пруд асфальтом окружен,
И лип листы шершавы, как ладони.
А мальчик, заблудившийся в Сульмоне,
В московский пруд до одури влюблен.
Еще когда у Понта коротать
Недолгий век, и мерзнуть, и молиться.
А на Арбате чопорные лица
Ему дано прощально понимать.
Играй, труба, за флейтой торопись,
«Тенелла, о тенелла» – ту же фразу,
Какую не сфальшивили ни разу
Моя судьба, любовь моя и жизнь.
Благослови вас свет создавший
И ты, на грани света, век.
Забытый Бог и зверь, уставший,
Как все познавший человек.
Благослови вас увяданье,
Покоя стертые черты,
И мера общая страданья,
И мера общей доброты.
Благослови в года пустые,
Во все иные времена,
И те великие простые
Безумий наших имена.
Я вас прошу, да будьте святы,
Пусть отзовется словом – медь,
Все, что крылато, – то распято,
Так шло до нас, так будет впредь.
Что за мерзостные звуки,
Как от камушка круги?
Кто-то тянет к небу руки,
Слышу: «Боже, помоги!»
Что за хлипкое стенанье?
Сквозь грошовый плоский ад
Хнычет Божие созданье —
Полуптица-полугад:
«Боже, слышишь, виноват».
Хнычет Божие созданье,
Молит, кружится ужом,
То подпрыгнет в мирозданье,
То пульнет в него ножом,
Возле крови вьет круги,
Слышу: «Боже, помоги!»
Дали с милкой по обету:
Не касаться больше тел
Той зимой – как будто нету
И других на свете дел.
Но едва начаться лету —
Первым к бабе подлетел…
Закурю-ка сигарету,
Только спичек больше нету,
Попрошу у мелюзги,
Слышу: «Боже, помоги!»
Сенокос, пора запаса,
Близ соломенных палат
Рисовальщик бросил Спаса —
Полуптица-полугад.
Скомкал, бросив, чудо Спаса,
И хрипит: «Не виноват,
Что в глазах у Спаса ад…»
Набекрень пошли мозги,
Слышу: «Боже, помоги!»
Бьет портной свою зазнобу,
Колет тонкою иглой.
А потом ползет по гробу
И целует аналой:
«Маша, Маня, что с тобой?» —
«Все в порядке, дорогой, —
Машет чучело ногой. —
Все, что сплыло, береги!»
Слышу: «Боже, помоги!»
Жук в канаве чешет лапки,
Дрозд и кошка под кустом.
«Дай, жена, поменьше тапки.
Разберемся, чьи, потом —
Лешки, Гошки ли, Агапки —
Разберемся в них потом, —
Шевеля железным ртом,
Цедит, чавкая с трудом. —
В загсе даден этот дом.
Если даден дуре дом,
Пуще глаза береги,
Нет друзей, одни враги…»
Слышу: «Боже, помоги!»
То ли сам кричу ли, плачу,
То ль кровать моя скрипит,
Я бы мог, а ты – тем паче
Жить в согласье, жить иначе…
Гаркнул медный монолит:
«Век свинячий, инвалид.
Мало крови попил, сука,
Мало выхлестал вина,
Так молчи, чтобы – ни звука,
Впредь гаденышу наука,
Коль осмелился родиться,
Будешь маяться. Как птица,
Каркать. В мерзости плодиться.
Участь в главном решена,
Остальное – дело тела,
Каши, семени, мочи.
Цыц, бунтарь, смотри, молчи,
Трись и тискай, только смело,
Да и то сокрой в ночи,
Если б мог – себе помог», —
Голос вздрогнул и умолк.
Стихли медные шаги…
Слышу: «Боже, помоги!»
Ни сентябрем, ни маем не болею,
Не жду листву, не верую в побег,
Но, как земля, я медленно немею,
Опережая говорливый век.
И все же незлобивое желанье
Я сохраню до выхода в тираж —
Минуй меня напористость кабанья
И слово омерзительное – «наш».
Пришли ко мне поля проститься ввечеру,
Пришла ко мне лиса с заморышем своим.
– Продолжим, – говорит, – охотничью игру,
Пока еще твой дом лишь с севера горит,
Пока твой старый сад окутал только дым,
Пока еще стоят в цветенье дерева.
И болен ты – молись! – прекрасно молодым
Дано тебе стареть, но умереть сперва.
Ату меня! Беги, как бегал за щенком,
По кочкам, по лесам, с ружьем наперевес.
Летела дробь в меня, ниспослана курком,
И спас меня твой враг, твой лютый враг – мой лес.
Ну, руку протяни, пугни меня стволом,
Смотри, как мой щенок на твоего похож.
Мы около тебя, мы за твоим столом.
Пугни меня стволом, чего, охотник, ждешь?
Ухмылка хороша, когда жива душа.
Ты чуешь, зверь, мой враг, как лезет дым в окно
И как огонь ползет, нажитое круша.
Наследникам твоим наследства не дано…
И я сказал: – Уймись, прекрасная из лис,
Ты женщина в душе, не женщина умом.
Я болен не всерьез – к глазам моим нагнись,
Из камня и стекла да не сгорит мой дом.
Сгорит всего лишь сад, да книжный склад сгорит,
Цветы мои сгорят, да я еще сгорю.
– Да мы с твоим щенком, – лиса мне говорит.
– Да ты с твоим щенком, – в ответ ей говорю.
Огонь лизнул лицо. Паленой шерсти смрад
Коснулся губ моих и до души проник.
Я дрался как умел, но дрался наугад
И уцелел не сам, а только мой двойник.
Прекрасно пуст мой дом. Прекрасно пуст мой сад.
Лишь рыжей шерсти клок на письменном столе.
Чему-то я был рад. Чему – не помню – рад.
Пустой патрон застрял. Застрял патрон в стволе.
В чем же дело? Лишь в июле,
В непогоде, облаках?
В теплой коже, шатком стуле
И опущенных руках?
Может, это показалось
Или все придумал сам:
Ножка гнутая сломалась
В восемь ровно по часам.
Дождь шумел, лупил по крыше,
Бился градом, брякал гром.
Ты сказала: – Только тише,
Слышишь, слушают кругом…
А потом пошли зарницы,
Гром, побрякав, скоро сник,
Струйка тонкая водицы
Протекла за воротник,
Это липы ветви гнули
И дышали не спеша…
Только час жила в июле
Наша общая душа.
М. Тереховой
Сад ты мой, больной и белый,
Свет ты мой – на склоне дня.
Жест по-детски неумелый…
Вспоминай меня.
Двор. И выход в переулок.
Вечер долгий без огня.
Лес не прибран, гол и гулок…
Вспоминай меня.
Все неправедные речи.
Речка. Полынья —
Место нашей главной встречи…
Вспоминай меня.
Позабудешь – бог с тобою,
Все у нас равно.
Опускаюсь с головою
В трезвое вино.
Ах, какая там удача
Среди бела дня —
Вечер. Снег. Чужая дача…
Вспоминай меня.
Что за сила мчит нас лихо,
В разны стороны гоня?
Еле слышно. Еле. Тихо.
Вспоминай меня.
Вспышка короткая страха,
Слабой надежды повтор,
Благословляя из праха,
Крестит рука Мономаха
Наш семиглавый простор.
Трубно гудит самолетик,
В небо вперяя крыло.
Грузная мощь библиóтек
Ванек валяет и мотек
Миру и мере во зло.
Тянет Сибирью и дымом,
Пахнет мужицким умом.
Изнемогая за Крымом,
Оставленный Серафимом,
Рушится наш окоем…
Что за притча, право, что за наважденье,
Повторенье – гибель или возрожденье?..
Выпускная бала. Школьное прощанье.
Речка Таха. Ели. И – непониманье.
Ни меня, ни мною… А кругом – веселье.
В первый раз из чарки пью по капле зелье.
Золотое зелье – и исчезло тело.
Чьи-то пальцы душу держат неумело.
Предо мною очи – ах, нездешней силы,
Девочка в веснушках повторяет: – Милый.
Но все жестче пальцы, все сильнее хватка,
В седине погасла золотая прядка.
Отшатнулось сердце, и вернулось тело,
Ухмыльнулась ведьма, в ухо прохрипела:
«Мальчик неразумный, вы к себе не строги,
Подводи итоги, подводи итоги».
И опять веснушки в платьице из ситца,
И фонарь под нами, и счастливы лица.
И другие ели, и чужая дача,
Где живу два срока, на себя ишача.
Только бы пробиться и успеха ради
Подороже сбагрить школьные тетради.
Лунная поляна. Стынут ели в белом.
Я и здесь – меж нами – занят важным делом:
Выдумать сюжетец позаметней надо…
Долгожданна встреча, да душа не рада.
Женщина чужая плачет виновато,
Та, что я любимой называл когда-то,
Кружит меня, кружит, плачет и смеется:
– Бросил меня милый, больше не вернется.
Шел ко мне и умер посреди дороги… —
«Подводи итоги. Подводи итоги…»
Я забросил споры и пустое рвенье,
Я боюсь до боли упустить мгновенье.
Я бессмертью верен – хороша октава
И для тех, кто слева, и для тех, кто справа.
Что за злая драма – стук в мою квартиру.
Девочка в веснушках протянула лиру:
– Золотую лиру я нашла у входа,
Пролежала лира в хламе больше года.
Мне в мои пятнадцать все на свете ясно,
Я читала: лира – это так прекрасно,
Но чтоб быть поэтом, надо быть любимым.
Вас считают люди самым нелюдимым.
Я живу напротив – вы один все время.
Без любви, поймите, жизнь – не жизнь, а бремя.
К счастью звал тот голос тихо, без тревоги:
«Подводи итоги. Подводи итоги».
Я шагнул навстречу – пусто на пороге.
Подводи итоги. Подводи итоги.
Черной крови выплевывай сгустки
На исходе прекрасного дня,
Осененный крылом трясогузки,
Мимоходом крещенный по-русски
Двоеперстьем воды и огня.
Бедный мальчик шестого десятка,
Раскусивший успеха закон —
Седину выручает присядка,
И спасает от смерти оглядка
До законных твоих похорон.
Суетись и верти головою,
Все, что должен, смотри, не плати.
Справедливость – занятье пустое,
Да отымется вдвое и втрое
Без согласья на нашем пути.
Перемена, опять перемена,
К новой жизни крутой поворот,
Впереди – мировая арена,
А за нею – Святая Елена,
Словно вечер за полднем, грядет.
Так стирай у горячего крана
Черной кровью залитый платок,
Порожденье кино и Корана,
Может, поздно, а может быть, рано
Жэком принятый в должность пророк.
Ах, какая капля влаги,
Красной влаги на бумаге
В половине часа ночи,
В половине часа сна.
Подымаем права флаги,
Входим, полные отваги,
Где сияют девы очи
И царит она одна.
Нам – безродным и горбатым,
Плесом выгнанным, Арбатом
Непривеченным и только
Прописавшим в старом доме —
В этом образе распятом,
В этом ангеле крылатом
Открывается вот столько,
Обязательного кроме:
На пол-лейки – два цветочка,
В переводе глупом – строчка,
Словно рыба, вместо глаза
Обращенная хвостом,
В коммуналке – два звоночка,
В книжке титул «Крест и бочка»,
И прекрасная зараза
На кушетке вверх нутром
Отрывается с ухмылкой,
И любовью самой пылкой
Дарят эти причиндалы,
Атрибуты сна и быта, —
Мне, владеющему вилкой —
О, с отвагой самой пылкой —
Как трезубцем в Риме галлы —
Вот собака в чем зарыта.
Мне, следящему глазами
За движеньем с тормозами,
С тормозами мне, любящу
Еле-еле, пальцем в небо…
Только призраки возами,
Но они навстречу сами,
Не кричащу, говорящу,
Пусть шепчащу мудрость мне бы.
И распятая картинка —
От двуперстья паутинка —
Свой печальный опыт кажет,
Пылью пальчики чернит,
Прошлой жизни половинка,
Полунемка, полуфинка,
Ухмыльнется, слово скажет,
В нужном месте промолчит.
«Место главное – в чулане», —
Это присказка в романе,
И не пахнет здесь финалом,
Пахнет мудростью одной:
«Передайте сыну Ване:
Мир замешан на обмане,
Посему в большом и малом
Все кончается войной.
Посмотри на мир пропащий
И на подвиг предстоящий,
В чем ты видишь неувязку,
В чем иной устрой и ход,
Чем мычащий, говорящий,
Пьющий, воющий, скорбящий
Опровергнет ту побаску,
Предъявив наоборот?
Посему не брось старушку,
Здесь поставишь раскладушку,
И от носа вдоль гортани
Сеть раскинет паучок.
Тело бросишь на подушку,
Ноги кверху на кадушку,
И, как сказано в Коране,
Время сядет на крючок.
Нас найдут на нас похожи,
Все прочтут по нашей роже
И останутся в чулане,
Но, конечно, на полу.
На полу, но рядом все же.
Нам покой всего дороже. —
Это присказка в романе,
Но и истина полу-».
Я ложусь без лишней фразы.
Пауки приплыли сразу
И – за дело без затей.
Ах, старанье, ах, сноровка,
Надо ж – точно – полукровка —
В дверь колотятся заразы
И в меня без лишней фразы
Светят светом фонарей.
Тишина под нами тихо
Ткет, как сонная ткачиха,
Полотно «не-раз-берихи»,
Полотно «все напле-вать».
Мыши с шипом, как шутихи,
На поверку – надо ж – лихи,
Нос грызут, хрустят хрящами
И носильными вещами.
Мы молчим, и дева с нами.
Ходит мерно под мышами
Односпальная кровать.
Я кручу не еле тихо педаль,
Он свистит себе в кулак, как в свирель,
А они кричат: «Во дают!».
Собирался я, как водится, вдаль,
Да обрыдла ему канитель,
И позвал он меня в свой уют.
Полюбили мы любовью одной
Ввечерочку выпивать по одной,
В первый раз это случилось в выходной.
Хорошо! Я мешаю кисель —
Он мешает мне прилежно мешать.
«Расцарапай ему рожу!» – кричат.
А весна на дворе и капель,
И погода хоть куда, твою мать,
И сосульки по асфальту бренчат.
Я сказал ему: «Ты не мешай!»
Он ответил мне: «Вонючий лишай,
Ты мешанья меня не лишай».
А кругом уже содом или гам,
А кругом уже и сопли, и свист,
А кругом уже канаты висят.
И на музыке, приставленной к ногам,
Наступленье барабанит солист,
И в копытца сто стучат поросят.
Я сказал: «У меня, брат, дела».
Он сказал: «Тебя вошь родила».
Я сказал: «Не гложи удила».
И пока я о том говорил,
Убеждал его нас пожалеть,
Уговаривал не тешить партер,
Кулаками он меня молотил,
Опускал мне на голову медь,
Бил то чем, то ногой, например.
«Ах ты, сука, – говорил, – миролюб, —
И вонзался ботинок меж губ, —
До чего ж ты, паскудина, глуп».
Я ему отвечал: «Ты не злись,
Стыдно видеть себя в дураках,
Никогда я, мол, не был шутом».
«Это жизнь», – говорил он – и хлысь!
Хрясь! – чем попадя было в руках,
То плечом, то клыком, то пинком.
«Ты же брат, – шевелился кадык, —
Разберись, – шепелявил язык. —
Не срамись перед нами, срамник».
……………………………..
Тихо плывет лодочка,
Где-то гремят громики,
Тело не шевелится.
Без меня пьется водочка,
Без меня строят домики,
И мука без меня мелется.
Я судьбе своей всевышней не рад,
Что я в мире, не хотя, натворил? —
Коль другого убил, говорят, —
Воскресенье свое погубил,
Не могу я помочь тебе, брат,
Я есмь червь – не пророк Гавриил.
Я бы место свое уступил,
Где и совесть, и смерть белы, как крахмал —
Да пророк мою дверь на засов закрыл,
Да повесил замок, да гвоздем забил
И меня пинком от нее прогнал.
Закутай мне плечи, закутай,
Свяжи меня крепким узлом,
И буду я счастлив минутой,
Добром обойденный и злом.
Ну что же ты медлишь и тянешь,
Не стукнешь в закрытую дверь?
Рябиной за окнами вянешь,
Совсем ослабев от потерь.
Неужто закончены страхи,
Не встретиться больше уже?
Неужто измучены пряхи
На нашем шестом этаже,
И больше не крутятся нити,
Свивая нас в парную прядь,
И больше не выказать прыти
В умении брать и терять?
И только всего и осталось —
Припомнить сквозь быт и дела,
Как прошлое нежно сломалось
И нити судьба расплела.
Вступленье. Середина. Эпилог.
Открытым текстом. Молча. Между строк.
Пускаясь в ор. И губы на замок.
– Мне с вами невозможен диалог.
Но вы – и хлеб, и кров моих детей.
Владельцы вод. И рыбы. И сетей.
Но вы – вверху на каждый мой прыжок,
И в ваше ухо вставлен мой рожок.
И все же, вновь распластанный у ног —
Не одинок – и трижды одинок.
Открытым текстом. Молча. Между строк.
Пускаясь в ор. И губы на замок.
– Мне с вами невозможен диалог.
Отпраздновав последнюю победу,
Не дотащась до первых рубежей,
Сажусь в вагон и в город мертвый еду —
А может быть, мне кажется, что еду, —
С женою общей местных сторожей.
И в болтовне, раскосой и румяной,
В пусканье слов на ветер из окна
Я вижу вдруг, что в бабе этой пьяной —
Не от вина, от слов случайных пьяной —
Моя душа, представь себе, пьяна.
И что с того? За ней – десяток ружей,
Все в два ствола, и палец на курке,
И город твой – за вьюгой и за стужей,
Тот город твой – в душе твоей недужей,
И вся она в твоей лежит руке.
Что говорить, что выхода не видишь,
Священен град, надежны сторожа,
Так, может быть, не доезжая, – выйдешь,
Ты с ней в руке на полустанок выйдешь,
От холода возникшего дрожа.
А как же ты и с долгом, и с раскладом,
Великодушьем сумрачным твоим?
Но то – потом, сначала ты за складом,
На банках с розоватым маринадом
Вот этой потаскухою любим.
Сначала – ночь и сонный полустанок.
Сначала – свет, бегущий из ночей.
Сначала – жесть заржавленная банок,
Сначала – та судьба – судьбы твоей подранок
И свет звезды по роже из очей.
Еще не поздно – есть на свете кассы,
И поезда уходят каждый час
Туда, где ты, избранник божьей массы,
Король и маг продажной этой трассы,
Один из тех, а не один из нас.
Но мертвый город тоже не из малых,
И у него законные права,
И ты везешь счастливых и усталых,
Любивших на перронах и вокзалах,
Засунув их, как пальцы, в рукава.
Собираться пора уже скоро
Сквозь таможенный строй за кордон,
Где такое раздолье простора
Для души, и полета, и взора,
Где нас ждет не дождется Харон.
Нас таможня обшарит надежно,
От души до карманов и плеч.
Ей, таможне, обшарить несложно,
Пропустить ничего невозможно,
Что от тленья дано уберечь.
Не присвоят надежды и встречи,
Память белых и черных ночей,
Все твои домотканые речи,
Что подстать и шуту, и предтече,
И еще полдесятка речей,
Заклинанья, желанья, примеры,
Серебро из курганов седых
И начало неведомой веры,
Где и волки, и жертвы их серы,
А законы верны для двоих.
Лишь одно эти точные руки,
Эти пальцы умелых кровей
Не пропустят ни в жесте, ни в звуке,
Ни в любви, ни в ремесленной муке
Не пропустят они, хоть убей, —
Это – малую толику света,
Это – малую каплю тепла,
Чем с зимы и до самого лета
Еле-еле, и все же согрета,
Просто женщина, просто жила.
Так бережно, как вы меня любили,
Так ласково, как вы смотрели вслед,
Смотрю на вас и спрашиваю – были
Те наши дни? Мне отвечают – нет.
Был просто час, когда душа светила
Всем, кто глаза навстречу подымал.
Я говорю: – Ведь ты меня любила?
– Нет, не тебя, а ты не понимал.
Был просто час, была одна минута…
Так к солнцу степь выходит по весне.
Так все равно принадлежать кому-то…
– Раз все равно – принадлежите мне.
– Ты не поймешь, кому была удача
И с кем ты был, возникший из тепла,
Из нежности и утреннего плача…
– Я был с тобой.
– А я – одна была.
Н. Эйдельману
Он уходил, уверен в правоте, —
Все по закону чести и отваги,
А то, что Александр марал бумаги,
Отражено на мраморной плите.
Он уходил, удачей осенен.
И позади счастливая развязка,
Веселой лени выгодная встряска.
Героем дня. Беспечен и влюблен.
Он уходил, Россию сокруша,
Удачливей в тот час Наполеона,
И женщины вослед ему влюбленно
Взирали, от восторга не дыша.
Ну хорошо – свет мстил поэту так,
Французский мальчик свету был послушен —
Но кто-нибудь ведь был неравнодушен
К стиху, к судьбе или охоч до драк?..
Он уходил свободно, свысока
Взирая на заснеженные дали.
И в грудь ему ствола не упирали,
Ничья к курку не вздрогнула рука.
Шел, окруженный праздною толпой,
Был вид его и сумрачен, и беден.
И было далеко до славы и обеден,
А близко было до любви слепой.
Но, как они, он жалок был и слеп,
Но, как они, – жесток и фанатичен.
Своею смертью в смерти ограничен,
Своей судьбой – в избранности судеб.
Так незаметно к озеру пришли;
Смеялись дети, плакали старухи,
Везде следы погрома и разрухи,
Но средь камней шиповники цвели.
И он прошел сквозь тернии к воде,
И кровь свою смешал с прозрачной влагой
С такой спокойной доброю отвагой,
С какой вчера держался на суде.
Собаки, люди, жажду утоля,
Расселись на развалинах по кругу.
Он встал, спиною обращенный к югу,
Чтоб солнце в спину и в лицо – земля.
И так сказал в умолкнувший партер:
«Я к вам пришел, ведомый беспокойством.
Вы сыты, как и я, масштабом, и геройством,
И вечною подачкой полумер.
Лишь нищий духом, мыслью и мошной
Поймет меня и в равенстве успеет.
Иной другой дышать и жить не смеет,
Все началось с войны и кончится войной.
Всех, кто не с нами, вырежем до дна
И выровняем судьбы перед Богом.
Пусть каждый будет раб в значенье строгом
Теперь, во все и присно времена».
И повернулся к солнцу не спеша.
Собаки, люди тронулись по следу.
И, ты подумай, одержал победу,
И нищей стала плоть, и нищею – душа.
И только тот, с насмешливым бельмом,
Смотрел на сброд с развалин храма,
Как шел пророк, стреле подобен, прямо,
Одним добром и верою ведом.
День прожив, возвращаться к итогу —
Все равно, что вернуться туда,
Где молились горячему Богу
Ныне мертвые города.
И бренчать милосердия сдачей —
Все равно, что забыть о труде,
И возиться с задрипанной дачей,
Полусползшей к весенней воде.
Все же пусто в кармане вчерашнем,
Даже если он плотно набит,
Что сказать позапрошлым домашним
Мне на их укоризненный вид?
Что наступит – еще непонятно,
А наступит, приму ли вполне,
День грядущий глядит виновато,
Дню минувшему равен в вине.
Когда уходит день – из глаз, вовне, наружу,
Когда выходит ночь на небо, не спеша,
Причастность ли судьбе минутной обнаружу,
Когда не говорит, а молится душа.
Когда повремени – и вслед забудешь слово,
И только позови – надвинется покой,
Не тот, что знак любви, а тот – первооснова,
Текущий под землей невидимой рекой.
И в нем купай коня и женщину открыто,
И с виду утони, уверив близких в том,
А сам потом ступай по краешку зенита
Дорогою любой, ведущей в отчий дом.
И будет день и час, и красный конь прискачет
И грянет о порог железным каблуком,
И пусть с его спины дитя зовет, и плачет,
И в шею бьет коня бессильным кулаком.
Они теперь твои, они твоя забота,
Легко их потерять и никогда – вернуть,
Ты выйди навсегда, открой скорей ворота,
Пока еще ничей лежит, дымяся, путь.
Спеши взлететь в седло, дитя рукой окутай,
Животное гони, но не сходи с ума,
Да… Женщина еще… – Измерь ее минутой,
Не жди, не вспоминай. Она дойдет сама.
Как же биться было рано
И усердствовать в труде.
Не читай, Иван, Корана,
А иначе быть беде.
Не лишай себя порока,
Замышляя чин большой, —
Жить учиться у Востока
И легко кривить душой.
Виждь подобье и поддержку
В псе, виляющем хвостом,
Выдавай ферзя за пешку
И игру – за жизнь потом.
Был стакан. И нет – осколки.
Свет пронзает, как стекло.
Было время треуголки,
Было время. Истекло.
Истекло? Куда? В посуду.
Истекло зачем? Затем.
Время нынче самосуду
И осколки – тема тем.
Не читай, Иван, Корана.
Пса приблудного пои.
Две версты до Тегерана,
Где ровесники твои.
Весь мир – причина
Стиха и прозы.
Горит лучина,
Трещат морозы.
Замерзла речка,
Замерзла птаха.
Погасла свечка,
Лучина, Таха.
Ничто на свете
Не минет тлена.
Прошла Мария,
Пройдет Елена.
Что после света?
Что после праха?
– Опять Мария…
Елена… Таха…
В. Скуратовскому
Остывает свод небесный —
Холода.
Нынче речи неуместны,
Господа.
Те возвышенные речи
Хороши,
Если бронза, если свечи…
Две души.
Если голос дан от Бога,
Если честь.
И в грядущее дорога
Тоже есть.
«Дили-дон» – бокалов пенье.
Нынче май.
Скоро пост, потом Успенье,
Дальше – рай.
«Дай, любимый, погадаю!»
– Погадай.
«Я сегодня умираю».
– Умирай.
Год семнадцатый за гробом
Побредет.
Наша гордая Ниоба —
Этот год.
«Дили-дон» – еще немножко
Мне налей.
Лица белые в окошке
Фонарей.
И октябрь в окно стучится,
Прост и прям,
Пожелтевшею страницей
Телеграмм.
«Дили-дон» – заупокойный
Звон и бой.
Если можно, то достойно,
Милый мой.
Если можно, то немного
Погоди.
Обрывается дорога
Впереди.
Остывает свод небесный.
Холода.
Дальше речи неуместны,
Господа…
Когда метель стемнеет за окном
И Божий свет исчезнет и растает,
Приходит женщина, потом
Ее партнер лениво прилетает.
И мы втроем садимся за чаи,
Не спим, молчим и курим папиросы,
И вот уже ответы не мои
Идут на ум не на мои вопросы.
Они враги, они уже давно
Не ищут то, что мне необходимо, —
Понять, зачем постелено сукно,
И всё в слова легко переводимо.
Сидим и пьем – лениво, не спеша.
Чужой ему, я для нее – забава,
Зажата с двух сторон моя душа —
Ошую он, она, как должно, справа.
Но иногда она коснется головы,
Губами тронет у меня запястье,
И я пойму, что на краю Москвы
Возможно незатейливое счастье.
И целый век продлится этот миг,
И хмыкнет он, и оторвет за косы,
И скажет: – Цыц, бездарный ученик,
Ответь сначала на мои вопросы.
И потечет беседа не спеша —
Лицом об стол рука меня замесит.
– Вы совратите, баба, малыша, —
И ей шлепок рука его отвесит.
Урок второй начнется, только чуть
Я вытру кровь и глаз набрякший глянет:
Руки моей коснется тихо грудь,
И в ней тугая плоть засохнет и завянет.
И черный глаз, раскатисто смеясь,
И белый клык мою проколет кожу:
«Ну не сердись, не плачь, мой бедный князь,
На зеркальце», – и им ударит в рожу.
«Ты посмотри внимательно сюда —
Здесь бородавка, значит, ты – бесенок,
Здесь вместо глаза тусклая слюда,
Красавец мой, ты толст, как поросенок».
Я закричу, я встану тяжело,
Я зрелый муж, старуха – только дева,
И мне плевать на ваше ремесло,
И той, что справа, и того, что слева.
– На, дуралей, – партнер ее швырнет
Мешок костей на простыни из ситца,
И я сдаюсь, и здесь невпроворот,
Где каждому подняться – мне разбиться.
Потом грехи, чем совесть тяжела,
Они, глумясь, подробно перескажут,
Всех соберут, с кем жизнь меня свела,
И каждый грех собравшимся покажут.
И с кем и как подробно повторю —
Мгновенья счастья, подлости минуты,
При всех о них опять проговорю
Слова хулы, что говорил кому-то.
Увидев гнев и слезы – не умру,
Но чтоб не видеть мне людей и мира,
С глазами кожу медленно сдеру,
Как скатерть со стола во время пира.
Сквозь боль и стыд услышу только смех,
Да крыльев шум, да шорохи, да вздохи…
И суд людской – не первородный грех —
Начнет отсчет неведомой эпохи.
Невесома, немыслима, неопалима,
Безобразна, груба и жалка,
Но однако – не выстрели мимо,
Незлобивого бога рука.
Да, некстати, да, противу меры,
Да, вокруг и внутри – жернова,
Да и судьбы – всего лишь примеры,
Что усталость верховно права,
Да, убоги счастливые лица,
Разум прав, ненасытно трудясь,
Но без этого вдруг прекратится
Смерти с жизнью надежная связь.
Все растает в бесплодном потоке,
В этом важном скольженье струи…
Пусть сомкнутся тяжелые топи,
Ненасытные губы твои…
Мы связаны бываем с целым светом —
Листком бумаги, ниткой телефонной
И детскою игрой в любовь и долг.
Но вот приходит время расставаться,
И нити рвутся с треском или тихо,
И кажется, ничто уже не тронет
Твоей души – ни искренность, ни право
Убить тебя реально или в мыслях.
Живешь в лесу и ходишь за грибами,
И ловишь рыбу даже равнодушно,
Забыв, что у нее, быть может,
Подобная твоей, угрюмая и нежная душа.
Отрезав голову, и выпотрошив рыбу,
И вылив на железо масло,
Что привезла тебе печальная курсистка,
Застенчиво на нежность намекая,
Еще когда ты был свободен,
Не всунут в одиночество,
Как голос в тело, как гвозди в банку из-под краски,
Как мышь по шею в мышеловку,
Как скальпель в глаз и как в кулак змея.
Однако же, вернемся к сковородке.
Зажарив рыбу на шипучем масле —
Полезной памяти курсистки,
Ты вытащишь из банки из-под краски
Хорошие и правильные гвозди
И, обкусав, конечно, не зубами —
Кусачками округлые головки,
Вобьешь их в стену.
Для чего же рыба?
Конечно же, для силы.
Хороший завтрак прибавляет силы.
Но главное – сумей не переесть.
Потом восстань, помой посуду
И, разбежавшись, стукнись головою,
Но если смел, полезнее – лицом
Об эту стенку. И когда железо
Войдет в твою расколотую плоть,
Ты, как и я, сумеешь
