Владимир Маяковский - Про это

Пристает ковчег.
                              Сюда лучами!
При́стань.
                  Эй!
                         Кидай канат ко мне!
И сейчас же
                       ощутил плечами
тяжесть подоконничьих камней.
Солнце
              ночь потопа высушило жаром.
У окна
            в жару встречаю день я.
Только с глобуса — гора Килиманджаро.
Только с карты африканской — Кения.
Голой головою глобус.
Я над глобусом
                            от горя горблюсь.
Мир
        хотел бы
                         в этой груде го́ря
настоящие облапить груди-горы.
Чтобы с полюсов
                               по всем жильям
лаву раскатил, горящ и каменист,
так хотел бы разрыдаться я,
медведь-коммунист.
Столбовой отец мой
                                     дворянин,
кожа на моих руках тонка.
Может,
             я стихами выхлебаю дни,
и не увидав токарного станка.
Но дыханием моим,
                                   сердцебиеньем,
                                                                 голосом,
каждым острием вздыбленного в ужас волоса,
дырами ноздрей,
                               гвоздями глаз,
зубом, исскрежещенным в звериный лязг,
ёжью кожи,
                     гнева брови сборами,
триллионом пор,
                             дословно —
                                                    всеми по́рами
в осень,
               в зиму,
                            в весну,
                                           в лето,
в день,
             в сон
не приемлю,
                      ненавижу это
всё.
Всё,
        что в нас
                        ушедшим рабьим вбито,
все,
        что мелочи́нным роем
оседало
                и осело бытом
даже в нашем
                          краснофлагом строе.
Я не доставлю радости
видеть,
              что сам от заряда стих.
За мной не скоро потянете
об упокой его душу таланте.
Меня
          из-за угла
                            ножом можно.
Дантесам в мой не целить лоб.
Четырежды состарюсь — четырежды омоложенный,
до гроба добраться чтоб.
Где б ни умер,
                          умру поя.
В какой трущобе ни лягу,
знаю —
               достоин лежать я
с легшими под красным флагом.
Но за что ни лечь —
                                     смерть есть смерть.
Страшно — не любить,
                                         ужас — не сметь.
За всех — пуля,
                            за всех — нож.
А мне когда?
                        А мне-то что ж?
В детстве, может,
                                на самом дне,
десять найду
                        сносных дней.
А то, что другим?!
                                Для меня б этого!
Этого нет.
                   Видите —
                                      нет его!
Верить бы в загробь!
                            Легко прогулку пробную.
Стоит
            только руку протянуть —
пуля
         мигом
                     в жизнь загробную
начерти́т гремящий путь.
Что мне делать,
                             если я
                                         вовсю,
всей сердечной мерою,
в жизнь сию,
сей
       мир
               верил,
                           верую.

Пусть во что хотите жданья удлинятся —
вижу ясно,
                    ясно до галлюцинаций.
До того,
         что кажется —
           вот только с этой рифмой развяжись,
и вбежишь
                   по строчке
                                   в изумительную жизнь.
Мне ли спрашивать —
                                        да эта ли?
                                                      Да та ли?!
Вижу,
           вижу ясно, до деталей.
Воздух в воздух,
                              будто камень в камень,
недоступная для тленов и крошений,
рассиявшись,
                         высится веками
мастерская человечьих воскрешений.
Вот он,
             большелобый
                                       тихий химик,
перед опытом наморщил лоб.
Книга —
               «Вся земля», —
                                             выискивает имя.
Век двадцатый.
                            Воскресить кого б?
— Маяковский вот…
                                    Поищем ярче лица —
недостаточно поэт красив. —
Крикну я
                вот с этой,
                                  с нынешней страницы:
— Не листай страницы!
                                          Воскреси!

Сердце мне вложи!
                                    Крови́щу —
                                           до последних жил.
В череп мысль вдолби!
Я свое, земное, не дожи́л,
на земле
                 свое не долюбил.
Был я сажень ростом.
                                   А на что мне сажень?
Для таких работ годна и тля.
Перышком скрипел я, в комнатенку всажен,
вплющился очками в комнатный футляр.
Что хотите, буду делать даром —
чистить,
              мыть,
                        стеречь,
                                       мотаться,
                                                        месть.
Я могу служить у вас
                                      хотя б швейцаром.
Швейцары у вас есть?
Был я весел —
                            толк веселым есть ли,
если горе наше непролазно?
Нынче
            обнажают зубы если,
только чтоб хватить,
                                     чтоб лязгнуть.
Мало ль что бывает —
                                         тяжесть
                                                         или горе…
Позовите!
                  Пригодится шутка дурья.
Я шарадами гипербол,
                                        аллегорий
буду развлекать,
                              стихами балагуря.
Я любил…
                   Не стоит в старом рыться.
Больно?
                Пусть…
                           Живешь и болью дорожась.
Я зверье еще люблю —
                                           у вас
                                                     зверинцы
есть?
           Пустите к зверю в сторожа.
Я люблю зверье.
                               Увидишь собачонку —
тут у булочной одна —
                                        сплошная плешь, —
из себя
              и то готов достать печенку.
Мне не жалко, дорогая,
                                          ешь!

Может,
             может быть,
                                    когда-нибудь,
                     дорожкой зоологических аллей
и она —
               она зверей любила —
                                           тоже ступит в сад,
улыбаясь,
                  вот такая,
                                 как на карточке в столе.
Она красивая —
                              ее, наверно, воскресят.
Ваш
        тридцатый век
                                  обгонит стаи
сердце раздиравших мелочей.
Нынче недолюбленное
                                          наверстаем
звездностью бесчисленных ночей.
Воскреси
                 хотя б за то,
                                      что я
                                                поэтом
ждал тебя,
                    откинул будничную чушь!
Воскреси меня
                            хотя б за это!
Воскреси —
                       свое дожить хочу!
Чтоб не было любви — служанки
замужеств,
                    похоти,
                                 хлебов.
Постели прокляв,
                               встав с лежанки,
чтоб всей вселенной шла любовь.
Чтоб день,
                    который горем старящ,
не христарадничать, моля.
Чтоб вся
                на первый крик:
                                            — Товарищ! —
оборачивалась земля.
Чтоб жить
                   не в жертву дома дырам.
Чтоб мог
                 в родне
                                отныне
                                              стать
отец,
          по крайней мере миром,
землей по крайней мере — мать.