Владимир Маяковский - Про это

В этой теме,
                      и личной
                                      и мелкой,
перепетой не раз
                               и не пять,
я кружил поэтической белкой
и хочу кружиться опять.
Эта тема
                 сейчас
                              и молитвой у Будды
и у негра вострит на хозяев нож.
Если Марс,
                    и на нем хоть один сердцелюдый,
то и он
             сейчас
                          скрипит
                                        про то ж.
Эта тема придет,
                              калеку за локти
подтолкнет к бумаге,
                                    прикажет:
                                                      — Скреби! —
И калека
                с бумаги
                                срывается в клёкоте,
только строчками в солнце песня рябит.
Эта тема придет,
                              позвони́тся с кухни,
повернется,
                      сгинет шапчонкой гриба,
и гигант
              постоит секунду
                                           и рухнет,
под записочной рябью себя погребя.
Эта тема придет,
                              прикажет:
                                                — Истина! —
Эта тема придет,
                              велит:
                                          — Красота! —
И пускай
                перекладиной кисти раскистены —
только вальс под нос мурлычешь с креста.
Эта тема азбуку тронет разбегом —
уж на что б, казалось, книга ясна! —
и становится
                       — А —
                                     недоступней Казбека.
Замутит,
               оттянет от хлеба и сна.
Эта тема придет,
                              вовек не износится,
только скажет:
                           — Отныне гляди на меня! —
И глядишь на нее,
                                 и идешь знаменосцем,
красношелкий огонь над землей знаменя.
Это хитрая тема!
                              Нырнет под события,
в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,
и как будто ярясь
                               — посмели забыть ее! —
затрясет;
                 посыпятся души из шкур.
Эта тема ко мне заявилась гневная,
приказала:
                   — Подать
                                      дней удила! —
Посмотрела, скривясь, в мое ежедневное
и грозой раскидала людей и дела.
Эта тема пришла,
                               остальные оттерла
и одна
            безраздельно стала близка.
Эта тема ножом подступила к горлу.
Молотобоец!
                       От сердца к вискам.
Эта тема день истемнила, в темень
колотись — велела — строчками лбов.
Имя
        этой
                 теме:
. . . . . . !

Немолод очень лад баллад,
но если слова болят
и слова говорят про то, что болят,
молодеет и лад баллад.
Лубянский проезд.
                                 Водопьяный.
                                                        Вид
вот.
       Вот
               фон.
В постели она.
                          Она лежит.
Он.
       На столе телефон.
«Он» и «она» баллада моя.
Не страшно нов я.
Страшно то,
                      что «он» — это я
и то, что «она» —
                                моя.
При чем тюрьма?
                                Рождество.
                                                     Кутерьма.
Без решеток окошки домика!
Это вас не касается.
                                     Говорю — тюрьма.
Стол.
          На столе соломинка.

Тронул еле — волдырь на теле.
Трубку из рук вон.
Из фабричной марки —
две стрелки яркие
омолниили телефон.
Соседняя комната.
                                  Из соседней
                                                          сонно:
— Когда это?
                Откуда это живой поросенок? —
Звонок от ожогов уже визжит,
добела раскален аппарат.
Больна она!
                      Она лежит!
Беги!
          Скорей!
                         Пора!
Мясом дымясь, сжимаю жжение.
Моментально молния телом забегала.
Стиснул миллион вольт напряжения.
Ткнулся губой в телефонное пекло.
Дыры
           сверля
                        в доме,
взмыв
            Мясницкую
                                пашней,
рвя
       кабель,
                     номер
пулей
           летел
                      барышне.
Смотрел осовело барышнин глаз —
под праздник работай за двух.
Красная лампа опять зажглась.
Позвонила!
                     Огонь потух.
И вдруг
               как по лампам пошло́ куролесить,
вся сеть телефонная рвется на нити.
— 67–10!
Соедините! —
В проулок!
                   Скорей!
                                  Водопьяному в тишь!
Ух!
       А то с электричеством станется —
под Рождество
                            на воздух взлетишь
со всей
               со своей
                                телефонной
                                                       станцией.
Жил на Мясницкой один старожил.
Сто лет после этого жил —
про это лишь —
                             сто лет! —
говаривал детям дед.
— Было — суббота…
                                      под воскресенье…
Окорочок…
                     Хочу, чтоб дешево…
Как вдарит кто-то!..
                                  Землетрясенье…
Ноге горячо…
                          Ходун — подошва!.. —
Не верилось детям,
                                    чтоб так-то
                                                        да там-то.
Землетрясенье?
                               Зимой?
                                              У почтамта?!

Протиснувшись чудом сквозь тоненький шнур,
раструба трубки разинув оправу,
погромом звонков громя тишину,
разверг телефон дребезжащую лаву.
Это визжащее,
                           звенящее это
пальнуло в стены,
                                старалось взорвать их.
Звоночинки
                     тыщей
                                  от стен
                                                рикошетом
под стулья закатывались
                                             и под кровати.
Об пол с потолка звоно́чище хлопал.
И снова,
                звенящий мячище точно,
взлетал к потолку, ударившись о́б пол,
и сыпало вниз дребезгою звоночной.
Стекло за стеклом,
                                  вьюшку за вьюшкой
тянуло
             звенеть телефонному в тон.
Тряся
            ручоночкой
                                  дом-погремушку,
тонул в разливе звонков телефон.

От сна
             чуть видно —
                                       точка глаз
иголит щеки жаркие.
Ленясь, кухарка поднялась,
идет,
          кряхтя и харкая.
Моченым яблоком она.
Морщинят мысли лоб ее.
— Кого?
                Владим Владимыч?!
                                                      А! —
Пошла, туфлёю шлепая.
Идет.
           Отмеряет шаги секундантом.
Шаги отдаляются…
                                   Слышатся еле…
Весь мир остальной отодвинут куда-то,
лишь трубкой в меня неизвестное целит