Евгений Евтушенко - Братская ГЭС

Барабаны,
          барабаны...
Петрашевцев казнят!
Балахоны,
          балахоны,
словно саваны,
               до пят.
Холод адский,
              строй солдатский,
и ОНИ -
        плечом к плечу.
Пахнет площадью Сенатской
на Семеновском плацу.
Тот же снег
            пластом слепящим,
и пурги все той же свист.
В каждом русском настоящем
где-то спрятан декабрист.
Барабаны,
          барабаны...
Нечет-чет,
           нечет-чет...
Еще будут баррикады,
а пока что
           эшафот.
А пока что -
             всполошенно,
мглою
      свет Руси казня,
капюшоны,
          капюшоны
надвигают на глаза.
Но один,
         пургой обвитый,
молчалив и отрешен,
тайно всю Россию видит
сквозь бессильный капюшон.
В ней, разодран,
                 перекошен,
среди призраков,
                 огней,
плача,
       буйствует Рогожин.
Мышкин мечется по ней.
Среди банков и лабазов,
среди тюрем и сирот
в ней Алеша Карамазов
тихим иноком бредет.
Палачи, -
          неукоснимо
не дает понять вам страх,
что у вас -
            не у казнимых -
капюшоны на глазах.
Вы не видите России,
ее голи,
         босоты,
ее боли,
         ее силы,
ее воли,
         красоты...
Кони в мыле,
             кони в мыле!
Скачет царский указ!
Казнь короткую сменили
на пожизненную казнь...
Но лишь кто-то
               жалко-жалко
в унизительном пылу,
балахон срывая жадно,
прокричал царю хвалу.
Торопился обалдело,
рвал крючки и петли он,
но, навек приросший к телу,
не снимался балахон.
Барабаны,
          барабаны...
Тем, чья воля не тверда,
быть рабами,
             быть рабами,
быть рабами навсегда!
Барабаны,
          барабаны...
и чины высокие...
Ах, какие балаганы
на Руси
        веселые!

И когда, с возка сошедший,
над тобою встал, толпа,
честь России - Чернышевский
у позорного столба,
ты подавленно глядела,
а ему была видна,
как огромное «Что делать?»,
с эшафота вся страна.
И когда ломали шпагу,
то в бездейственном стыде
ты молчала, будто паклю
в рот засунули тебе.

И когда солдат, потупясь,
неумелый, молодой,
«Государственный преступник»
прикрепил к груди худой,
что же ты, смиряя ропот,
не смогла доску сорвать?
Преступленьем стало - против
преступлений восставать.

Но светло и обреченно
из толпы наискосок
чья-то хрупкая ручонка
ему бросила цветок.

Он увидел чьи-то косы
и ручонку различил
с золотым пушком на коже,
в блеклых пятнышках чернил.

После худенькие плечи,
бедный ситцевый наряд
и глаза, в которых свечи
декабристские горят.

И с отцовской тайной болью
он подумал: будет срок,
и неловко бросит бомбу
та, что бросила цветок.

И, тревожен и задумчив,
видел он в тот самый день
тени Фигнер и Засулич
и халтуринскую тень.

Он предвидел перед строем,
глядя в сумрачную высь:
бомба мир не перестроит,
только мысль - и только мысль!

Встанет кто-то, яснолобый, -
он уже невдалеке! -
с мыслью - самой страшной бомбой
в гневно поднятой руке!

Ярмарка!
         В Симбирске ярмарка!
Почище Гамбурга!
                 Держи карман!
Шарманки шамкают,
                  а шали шаркают,
и глотки гаркают:
                   «К нам,
                            к нам!»
В руках приказчиков
                    под сказки-присказки
воздушны соболи,
                 парча тяжка,
а глаз у пристава
                  косится пристально
и на «селедочке»[1] -
                    перчаточка.
Но та перчаточка
                 в момент с улыбочкой
взлетает рыбочкой
                  под козырек,
когда в пролеточке
                   с какой-то цыпочкой,
икая,
      катит
            икорный бог.
И богу нравится,
               как расступаются
платки,
        треухи
               и картузы,
и, намалеваны
              икрою паюсной,
под носом дамочки
                  блестят усы.
А зазывалы
           рокочут басом.
Торгуют юфтью,
              шевром,
                      атласом,
прокисшим квасом,
                  пречистым Спасом,
протухшим мясом
                и Салиасом[2].

И, продав свою картошку
да хвативши первача,
баба ходит под гармошку,
еле ноги волоча

И поет она,
            предерзостная,
все захмелевбя,
шаль за кончики придерживая,
будто молодая:

«Я была у Оки,
ела я-бо-ло-ки,
с виду золоченые -
в слезыньках моченые.

Я почапала на Каму.
Я в котле сварила кашу.
Каша с Камою горька.
Кама - слезная река.

Я поехала на Яик,
села с миленьким на ялик.
По верхам да по низам -
все мы плыли по слезам.

Я пошла на тихий Дон.
Я купила себе дом.
Чем для бабы не уют?
А сквозь крышу слезы льют...»

Баба крутит головой,
все в глазах качается.
Хочет быть молодой,
а не получается.

И гармошка то зальется,
то вопьется,
             как репей...
Пей, Россия,
             ежли пьется,
только душу не пропей!..

Ярмарка!
         В Симбирке ярмарка!
Гуляй,
       кому гуляется!
А баба пьяная
в грязи валяется.

В тумане плавая,
царь похваляется...
А баба пьяная
в грязи валяется.

Корпя над планами,
министры маются...
А баба пьяная
в грязи валяется.

Кому-то памятник
подготовляется...
А баба пьяная
в грязи валяется.

И мещаночки,
             ресницы приспустив,
мимо,
      мимо:
            «Просто ужас!
                          Просто стыд!»
И лабазник стороною,
мимо,
      а из бороды:
«Вот лежит...
              А кто виною?
Все студенты
             да жиды...»
И философ-горемыка
ниже шляпу на лоб
и, страдая гордо, -
                   мимо:
«Грязь -
         твоя судьба, народ!»
Значит, жизнь такая подлая -
лежи
     и в грязь встывай?!
Но кто-то бабу под локоть
и тихо ей:
           «Вставай...»
Ярмарка!
         В Симбирске ярмарка!
Качели в сини,
               и визг,
                       и свист,
и, как гусыни,
              купчихи яростно:
«Мальчишка с бабою...
                      Гимназист!»
Он ее бережно ведет за локоть,
он и не думает, что на виду.
«Храни Христос тебя,
                      яснолобый,
а я уж как-нибудь сама дойду...»
И он уходит,
             идет вдоль барок
над вешней Волгой,
и, вслед грустя,
                 его тихонечко крестит баба,
как бы крестила свое дитя.
Он долго бродит...
                  Вокруг все пасмурней...
Охранка - белкою в колесе.
Но как ей вынюхать,
                    кто опаснейший,
когда опасны в России все!
Охранка, бедная,
                 послушай, милая:
всегда опасней, пожалуй, тот,
кто остановится,
                 кто просто мимо
чужой растоптанности
                     не пройдет.
А Волга мечется,
                 хрипя,
                        постанывая.
Березки светятся
                 над ней во мгле,
как свечки робкие,
                   землей поставленные,
за настрадавшихся на земле.

Ярмарка!
         В России ярмарка!
Торгуют совестью,
                  стыдом,
                          людьми,
суют стекляшки, как будто яхонты,
и зазывают
           на все лады.
Тебя, Россия,
             вконец растрачивали
и околпачивали в кабаках,
но те, кто врали и одурачивали,
еще останутся в дураках!
Тебя, Россия,
              вконец опутывали,
но не для рабства ты родилась.
Россию Разина,
               Россию Пушкина,
Россию Герцена
               не втопчут в грязь!
Нет,
     ты, Россия,
                 не баба пьяная!
Тебе великая дана судьба,
и если даже ты стонешь,
                        падая,
то поднимаешь сама себя!
Ярмарка!
         В России ярмарка!
В России рай,
              а слез - по край,
но будет мальчик -
                   он снова явится -
и скажет праведное:
                    «Вставай...»