Мария Визи - A moongate in my wall: собрание стихотворений

Как знать, не съездивши самой
в Каир или Китай,
во всем ли так прекрасен мой
благословенный край?

Быть может, вот из этих трав
цветок и мне возрос,
но как же знать, не повидав
и карфагенских роз?

Моя любовь верна, тверда,
она не помрачится,
пока я здесь, — но что когда
уехать мне случится?

Я домик-таверну открою
на горном далеком пути,
где все б сероглазые люди
могли себе отдых найти.
Там было бы много тарелок
и кружек, затем чтобы греть
озябших людей сероглазых,
идущих по этой горе.

И сладко бы путники спали,
им снился б дороги конец,
а я бы вставала и в полночь,
подкладывать в печку дровец.

Смешно ведь? Но все, что мне в жизни
хорошего было дано,
мне дали два серые глаза —
когда-то давно.

Любовь — не все: не хлеб и не вода,
не даст тебе ни сна, ни в бурю — крова,
ни снасть, волной несомую, когда
всплываешь, тонешь и всплываешь снова.
Любовь, как воздух, грудь не оживит,
кровь не очистит и не вправит кости,
— но много есть людей, что без любви
вот в этот самый час лишь смерти просят.
Возможно, что и я в тяжелый год,
страдая и моля об избавленьи,
когда нужда без проблеска гнетет,
твою любовь сменяю на спасенье
иль память о тебе — на хлеб и свет,
быть может — да.
Я думаю, что нет.

Туман приходит
на маленьких кошачьих ножках.

Сидит на корточках,
молчит и смотрит
на гавань и на город
и двигается дальше.

Я сделаю игрушки для радости твоей
Из птичьих песен утром, из солнечных лучей.
Дворец для нас с тобою я дивный вознесу
Из синих дней на море, зеленых дней в лесу.
Себе устрою угол и для тебя покой,
Где яркий куст желтеет за вьющейся рекой;
Ты будешь там одежды и руки мыть свои
Дождем поутру свежим и каплей рос в ночи.
И будет самой лучшей песней, какой не знал никто,
Милее всех мелодий нам будет только то,
Что мы одни видали и помним до сих пор
Широкую дорогу и вспыхнувший костер.

Рожденье наше — это сон, забвенье,
душа, что с нами поднялась, звезда
всей жизни, встала в отдаленьи,
издалека пришла сюда;
но мы, не все забыв в мгновенье,
не в совершенном обнаженьи,
а славы облака влача, идем
от Бога, где наш дом.
Ведь в детстве небо окружает нас:
стена тюрьмы уж мрак бросает свой
на отрока, но тот все ж видит свет,
откуда свет такой, он в счастьи сознает.
Идущий от востока вдаль юнец,
еще природы жрец,
идет в сопровожденьи
прекрасного виденья,
и только взрослый видит, как оно
умрет, в обычный день обращено.

(end of IX)
Вот отчего и спокойную погоду
хоть и далеко от краев земли,
бессмертные душа увидит Воды,
которые сюда нас принесли
и возвратиться мы туда б могли —
и увидать резвящихся детей
и услыхать могучий гул морей!

Небо над крышей
так сине, спокойно.
Ветка над крышей
качается стройно.

Птица на ветке
песню поет.
Колокол в небе
нежно зовет.

Боже мой! Жизнь
так проста и светла…
Мирные звуки
летят из села…

Что же ты сделал,
что плачешь над ней?
Что же ты сделал
с жизнью своей?

Into her hollow tree, holding a nut,
scampers the squirrel. Swallows find their nest.
A tiny ant, crossing his well-worn rut,
hurries along the trunk to home and rest.

But I–I linger aimlessly along,
lie down and dream. The grass is warm and tall.
To say there's nowhere I can go is wrong,
but why I have to go — I don't recall.

Here Jinna danced. Her face all glow's
the prettiest, she, indeed.
A golden ring is in her nose,
and a nut-shaped bead.

A live young lion Nagua laid
by her, but she looked not, for
she wanted earrings of varied shade
and elephant tusks galore.

Then came a white, beat Nagua's back
and gave Jinna beads instead.
She went with sidi, along his track,
«Nagua, coward», she said.

Black road of the garden upon the shore,
bright lanterns along the rim.
And I am so calm. Only never more
should anyone speak of him.

You're sweet and so faithful, and you and I
will kiss, like friends, as we go
our way, and the months will lightly fly
above us, like stars of snow.

Bright yellow is the twilight glow,
and tender is the April chill.
You should have come ten years ago,
but I am glad to see you still.

Come here, sit down, and nearer me,
and look at me with merrv stare.
This copy-book that's blue, you see,—
I wrote my childish poems there.

Forgive me that I lived in grief,
rejoiced not in the sun, and, too,
forgive, forgive my old belief
that scores who came before — were you.

In twilight shadows sloping
my road is stretched ahead.
Last night, still loving, hoping,
«Remember me», he said.

And now — but breezes blowing,
and cries of shepherds ring,
and shaken cedars, growing
beside the limpid spring.

None want to hear my songs now as of yore,
the days that were foretold have come to be.
My last, the world is wonderful no more
stop ringing, do not rend my heart in me.

But recently, you flew above the land
free as a swallow every morning gay
and now — а hungry beggar, you will stand
no gate will open, though you knock all day.

The pillow on either side
is hot, and burning low
the second candle has died,
while the crow
caws ever louder outside.

I haven't slept all night,
it's late to try in vain.
How unbearably white
the diapes on the white window-pane!

Good morning!

Не said I had no rivals, said that I
was not an earthly woman, but to him
the solace of a winter sun, the wild
song of our native country, like a hymn.

And when I die, I know he will not grieve
crying «Come back!» madly, as from a wrong,
but suddenly see — the body cannot live
without the sun, the soul — without a song.

And what of now?

Out of your memory I'll snatch this day,
so vou will question, lost, with helpless eyes,
«Where did I see the little wooden house,
the Persian lilac, swallows in the sky?»

The sudden longing of unnamed desires
oh, very often you will call to mind,
searching in pensive cities for a street
uncharted on whatever map you find.

Sight of some letter you did not expect —
sound of a voice at some half-opened gate —
and you'll be thinking, «Here she is herself,
coming to help me in my faithless state».