Тимур Кибиров - Стихи

Так мы тревожились,
так ужасались,
так хлопотали
последних три века,

чтоб нам, не дай Бог, не поставили
в Вольтеры фельдфебеля,

так мы перепугались,
что и думать забыли —

а ну как поставят
в фельдфебели Вольтера,
в генералы Руссо,
а де Сада. нет – Жоржа Занда! —
в генералиссимусы!

Уж тут-то не забалуешь.

В младенчестве невинном октябрятском
пропагандиста я жалел до слез,
жандарма ненавидел я всерьез
на репродукции политиздатской.

А в юности мятежной и дурацкой,
в чаду портвейна, в дыме папирос,
я ненависть святую перенес
с жандарма на социалиста в штатском.

А ныне… Ныне я не знаю сам,
кто ненавистней из двоих, кто жальче —
жандарм ли, слепо преданный властям,
иль ослепленный пропагандой мальчик.

И кто из них виновней, и когда
они угомонятся навсегда.

Я пропал, как волк на псарне.
Нет, скорей, как кот на псарне…
А точнее – как блоха
на стерильно чистой псарне!

Здесь, в подшерстке у врага,
с дерзостью паразитарной
от зубов его скачу,
«На-ка, выкуси!» – шепчу!

Когда Понтий Пилат с высоты
передовой науки и прогрессивной культуры
спросил арестованного жидка:
«Что есть истина?» —

он ведь не ожидал и не хотел
услышать ответ.
Он-то знал,
что ответа нет…

Априорные знания эти,
высота философии сей
аксиомами стали для бедных детей,
пропечатаны в каждой газете,
в интернете, буклете, кассете
и в моем бестолковом куплете…

Есть вопросы?
Вопросов нету.

Где только наша не пропадала,
все-таки наша была.
Пропадом нынче она запропала.
И понимаю я мало-помалу:
видимо, ваша взяла!

«Ты, Моцарт, – лох, и сам того не знаешь!»
Да знаю я!.. От тленья убежав
не слишком далеко и запыхавшись,
я с понтом дела говорю себе:

«Ты царь или не царь?! Живи один!»
И я живу досель в подлунном мире,
с успехом переменным подавляя
припадки злобной зависти к Сальери,
а ненависть к слепому скрипачу
я прячу под усмешкой простодушной…
Но божество мое проголодалось.
И, знаешь, слишком долго не ебалось.

Не случайно, не напрасно, —
поучает Филарет, —
дар нечаянный, опасный
получаешь ты, поэт.

Не случайно глазки косы
у бесстрастной Натали,
не напрасно под откосом
ты валяешься в пыли,

внемлешь арфе серафима
и ублюдкам MTV
в ужасе несокрушимом,
в счастии неутолимом,
в неслучайной сей любви.

Прочтя в Новом Завете об узких вратах
и о тесном пути,
муж праведный коими
внидет в живот, —

похабно осклабился я
и тут же решил
использовать сей каламбур
в очередном мадригале,
в песнопении любострастном.

Но, слава Богу, вовремя
одумался и ужаснулся.
И возопил в сокрушении сердца:
что же ты, нехристь, творишь?!
Ты, порожденье ехиднино, совсем охренел,
кимвал бряцающий!..

Но, ты знаешь, любимая,
ужас-то в том,
что, на самом-то деле,
в глубине смятенной души
уподобленье сие
не кажется мне богохульным.

Нет, не кажется.

С пафосом, с хаосом и с Дионисом
Логосу надо наставить рога,

ну а потом уж представить Его
дьяволом, ну а потом изгонять!

И больше никто нам не будет мешать
жить-поживать да добра наживать.

У поэзии с культурой
отношенья не ахти!..

Как, собственно, и у самой культуры
с цивилизацией.

Т. е. отношенья-то близкие,
можно сказать, родственные,
но непростые.
Ну, как у Бульбы и Андрия…

(Что-то очень уж мудрёно
и не очень актуально —
Шпенглер, Фрейд, Делёз, Толстой —
Полный, батенька, отстой!)

Да и непонятно – кто кого породил,
кто кого убьет?

И поскольку всё,
что я любил, что я хранил,
в чем сердце я похоронил,
сброшено с корабля
(или у футуристов «с парохода»?)
современности —
сигану-ка и я за борт!

Конечно, спасти никого не удается,
но хотя бы недолго еще побарахтаюсь,
побуду в приличном обществе,
в роковом его просторе…

А «Титаник» пусть себе плывет,
и приблатненный Ди Каприо
пусть себе ставит раком
всех пассажирок и членов команды.

Молодцу плыть недалечко.

Увы! Логофобы ломят, гнутся логопеды…
Ну что ж, правда ваша.
Ваша победа.

Ваша взяла,
лотофаги и логоложцы…

Но это ж не значит, что надо опять
приветственным гимном встречать
тех, кто меня уничтожит!
Или, ручки подняв, выбегать
с криком «Нихт шиссен! Логос капут!»,
как жалкие фрицы в комедиях…
Как Швабрин.

Не взывай к нему жалобно – Царь-Государь!
Даже эти слова бессловесная тварь
не способна понять, к сожаленью.

Так, шепча в ночи «Прииди!»,
так, рыча в ночи «Изыди!»,
сам я злобой изошел
и в отчаянье пришел.

Здесь, в отчаянье,
в отчайнье,
в положенье чрезвычайном
я давненько не бывал.
Лет, наверно, 19!
И бахвалился, нахал,
больше здесь не появляться.
Зарекалася свинья…
Эй, встречайте! Вот он я!

Плохо тебе, плохонький?
Гадко тебе, гаденький?
Страшно тебе, страшненький?
Мало тебе, маленький?
Мало тебе?!
Хочешь еще?!
А не слабо тебе, слабенький?

А вот нисколько не слабо!
Бог судья нам, видит Бог,

что, какой бы ни был я,
я – частица бытия!

Ну а ты-то, ты-то кто,
обнаглевшее Ничто?

Пусть я плохонький такой,
и бессмысленный, и гадкий,
и лежащий под тобой
на обеих на лопатках —
я-то все-таки живой!
Ты же – вовсе никакой!

И плевать мне, что изрек
тронутый Мельхиседек!

Запретил мне верить Логос,
что ничтожество есть благо!

Мало, мало, мало мне!..
Да и страшно не вполне.

Когда В. Сорокин,
культовый писатель
(по словам культового телеведущего),
посетил культовых героев шоу «За стеклом»
и отечески попенял им за то,
что они,
по недостатку гражданского и эстетического мужества,
не стали какать и писать в прямом эфире,
но в общем и целом одобрил
усилия Макса, Марго и Дэна
по дальнейшему просвещению
немытой России,

он мне живо напомнил
другого культового писателя —
Алексея Максимовича Горького,
который на встрече с культовыми героями
своего времени —
гепеушниками Беломоро-Балтийского канала —
умиленно прослезился
и сказал:

«Черти вы драповые!
Вы сами не понимаете,
какое великое дело делаете!»

И я подумал —
вот он, вот он снова.
сюжет для будущих монументальных мозаик в метро
и для новых, грядущих
Комара и Меламида!

А на самом деле,
Humpty-Dumpty
(в русском классическом переводе – Шалтай-Болтай)
является символом
всей вообще литературы
и культуры
(во всяком случае, иудео-христианской,
или, скажем, греко-римской,
ну, в общем, нашей, европейской).

А может, и цивилизации.

Ну, во-первых —
пластическая завершенность
и совершенность,
идеальность самой его формы
и формальность,
рациональность сего аполлонического
идеала.

(Помнишь, кстати, – «Я с детства не любил овал!»?
И чудесное приговское продолжение —
«Я с детства просто убивал!»)

Да и сам этот мраморно-гипсовый цвет —
отсылающий непосредственно
к эллинистическим нашим истокам.

И вообще, перенасыщенность
всякими вечными смыслами
(от Леды до Пасхи).
И много чего еще.

А во-вторых —
хрупкость и ненадежность,
беззащитность и даже
обреченность быть кокнутым
так или иначе
в конце концов.

И то, что сидел не где-нибудь,
а на стене,
которая, в свою очередь,
знаменует не только урбанистичность,
но и вообще
всякое разграничение,
структурность, если хотите,
членораздельность.

К этому можно добавить и упование
(кажется, неоправданное)
на некие трансцендентные силы
(Король и все его воинство).

И пребывание в снах роковых.

Картинка вполне безысходная,
но что тут попишешь,
ведь даже имманентная способность к развитию
и преображенью
(яйцо все ж таки!)
только усугубляет
горечь и жалость.

Горечь, и жалость, и гнев.

С тихою ненавистью просматривая
очередной голливудский блокбастер
(для написания анонса на ТВС),
в дурацкой сцене суда
был поражен точностью и безусловностью
юридического определения
невменяемости:

неспособность отличить Добро от Зла
и непонимание последствий своих поступков.
И, конечно, тут же решил,
что это идеальное определение

нынешнего состояния культуры,
да и мира вообще.

Это ведь, милая, про каждого из нас —
виновен, но невменяем!

На полном серьезе
со скрытой угрозой
отвечать на вопрос «Что есть истина?»
– это значит курьезно,
одиозно, безбожно
уподоблять себя Иисусу Христу!

Но и с усмешкою лживой,
горделивой, глумливой
задавать этот самый вопрос —
это значит блудливо
и, по сути, трусливо
уподобляться Пилату

(который, конечно,
уж совсем не такой симпатичный-трагичный,
как в «Мастере и Маргарите»).
Так что сами смотрите.

Я же советую молча
помнить и знать,
что вопрос этот не риторический,

хоть давно он уже не стоит на повестке
очередного симпозиума
культурного нашего сообщества.