Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Это бред. Это сон. Это снится…
Это прошлого сладкий дурман.
Это Юности Белая Птица,
Улетевшая в серый туман.

Вы в гимназии. Церковь. Суббота.
Хор так звонко-весенне поет…
Вы уже влюблены, и кого-то
Ваше сердце взволнованно ждет.

И когда золотые лампады
Кто-то гасит усталой рукой,
От высокой церковной ограды
Он один провожает домой.

И весной и любовью волнуем,
Ваши руки холодные жмет.
О как сладко отдать поцелуям
Свой застенчивый девичий рот.

А потом — у разлапистой ели,
Убежав с бокового крыльца,
С ним качаться в саду на качели
Без конца, без конца, без конца…

Это бред… Это сон… Это снится…
Это юности сладкий обман,
Это лучшая в книге страница,
Начинавшая жизни роман.

Дни бегут все быстрей и короче,
И уже в кабаках пятый год
С иностранцами целые ночи
Вы танцуете пьяный фокстрот.

Беспокойные жадные руки
И насмешка презрительных губ,
А оркестром раздавлены — звуки
Выползают, как змеи из труб…

В барабан свое сердце засунуть!..
Пусть его растерзает фокстрот!..
О как бешено хочется плюнуть
В этот нагло смеющийся рот!..

И под дикий напев людоедов,
С деревянною маской лица,
Вы качаетесь в ритме соседа
Без конца, без конца, без конца…

Это бред. Это сон. Это снится,
Это чей-то жестокий обман.
Это Вам подменили страницы
И испортили нежный роман.

Над Желтой рекою — незрячее белое небо…
Дрожат паруса — крылья ветром расстрелянных птиц,
И коршун летит… и, наверное, думает: «Где бы
Укрыться от этого зноя, от этой тоски без границ».

Да — этой тоски неживого былого Китая,
Тоски Императоров, Мертвых Династий и сил,
Уснувших Богов, и безлюдья от края до края,
Где дремлют века у подножий Великих Могил.

А в пустых городах, — закаленные в мудром Талмуде, —
Терпеливо торгуют евреи, снуют англичане спеша,
Итальянцы и немцы и разные белые люди —
Покорители Мира, купцы и ловцы барыша.

Но в расщелинах глаз, но в покорной улыбке Китая
Дремлют тихие змеи и молнии дальних зарниц,
И когда-нибудь грянет гроза, и застонет земля, сотрясая
Вековое безмолвье Великих Священных Гробниц.

Вознесенный над желтой рекой полусонною,
Город — улей москитов, термитов и пчел,
Я судьбу его знаю, сквозь маску бетонную
Я ее, как раскрытую книгу, прочел.

Это Колосс Родосский на глиняном цоколе,
Это в зыбком болоте увязший кабан,
И великие ламы торжественно прокляли
Чужеземных богов его горький обман.

Победителей будут судить побежденные,
И замкнется возмездия круг роковой,
И об этом давно вопиют прокаженные,
Догнивая у ног его смрадной толпой.

Вот хохочут трамваи, топочут автобусы,
Голосят амбулансы, боясь умереть…
А в ночи фонарей раскаленные глобусы
Да назойливо хнычет китайская медь.

И бегут и бегут сумасшедшие роботы,
И рабы волокут в колесницах рабов,
Воют мамонты, взвив разъяренные хоботы,
Пожирая лебедками чрева судов.

А в больших ресторанах меню — как евангелия,
Повара — как епископы, джаза алтарь
И бесплотно скользящие женщины-ангелы —
В легковейные ткани одетая тварь.

Непорочные девы, зачавшие в дьяволе,
Прижимают к мужчинам усохшую грудь,
Извиваясь, взвиваясь, свиваясь и плавая,
Истекают блаженством последних минут.

А усталые тросы надорванных мускулов
Все влекут и влекут непомерную кладь…
И как будто все это знакомое, русское,
Что забыто давно и вернулось опять.

То ли это колодников гонят конвойные,
То ли это идут бечевой бурлаки…
А над ними и солнце такое же знойное,
На чужом языке — та же песня тоски!

Знаю: будет сметен этот город неоновый
С золотых плоскогорий идущей ордой,
Ибо Божеский, праведный суд Соломоновый
Нависает, как меч, над его головой.

Не жди от утра просветленья,
Не жди от вечера забвенья,
Не жди от долгой ночи сна.
Не жди от молодости рвенья,
Не жди от старости смиренья —
   Пей чашу горькую до дна.

Нас стерегут везде препоны,
Неумолимые законы
И непосильные труды.
Ни раболепные поклоны,
Ни чудотворные иконы
   Не отвратят нас от беды.

Не верь словам, молитвам, думам,
Глуши вином, работой, шумом
Свой страх, готовясь умереть.
Или в молчании угрюмом,
Как бедуин перед самумом,
   Плащом накрывшись, гибель встреть.

Мне с людьми не по дороге
(Хоть признаться в том нельзя).
Волочу насилу ноги,
И крута моя стезя.

Память, спутник мой печальный,
Я ль, скажи, тебя призвал
Разделить со мной прощальный,
Смежный с пропастью привал?

Иль без зова налетело
Тучей прошлое мое,
Как на стынущее тело
Налетает воронье?

Как легко, уносясь в высоту
Розовеющей дымкой тумана,
Как легко позабыть на лету
Вековечный закон океана.

   Охлаждаясь, не жалей
   О бесплотности вчерашней:
   Чем полет твой был бесстрашней,
   Тем падение страшней.

Может быть, возвращаясь домой
Мелкой каплей, дрожащей от боли,
Ты уже на пороге иной,
Безымянной, но радостной доли.

Так, не построив ничего —
Ни теоремы, ни лачуги,
Труд превративши в баловство
И промотав свои досуги,
Плетусь протоптанной тропой
И замечаю вдруг, что в чаще
Она теряется глухой,
Непроницаемой, грозящей.

Каждый день в неведомые страны
Медленно уходят корабли,
Покидая берег наш туманный,
Забывая дикий шум земли.

О, я знаю (я ведь не мечтатель,
Не поэт, меня не обмануть),
Что не царь заморский, а стяжатель
Снарядил суда в далекий путь.

Знаю, не к Аркадии блаженной
Держит курс угрюмый рулевой,
Не о чаше Грааля священной
Говорят матросы меж собой.

Так… но все же что-то обещает
Мне надрывный, трепетный гудок,
И потом слежу, как тает, тает
В бледном небе тоненький дымок.

Непонятный пейзаж: это может быть море и дюны,
Или просто зигзаги построенных наспех домов?
Непонятное время: кочуют за холмами гунны
Иль моторы несутся под рев безобразный гудков?

Стрелка компаса бьется, и кормчих растеряны взоры,
Исчезают светила, за тучами скрыться спеша.
Кто же друг и кто недруг? Рука не находит опоры,
И себя не находит в смятеньи всеобщем душа.

Зачем, зачем сомнительным весам
Доверили мы спор, лишенный смысла?
Колеблется коварно коромысло
И мир вотще взывает к небесам.

Пылают, содрогаясь, города,
И смерть в полях снопы из трупов вяжет.
Бог правду видит, да не скоро скажет,
А может быть, не скажет никогда.