Екатерина Шевелёва - Принцессы, русалки, дороги...
— Дамодарен вообще скромная, — почтительно глядя на слониху, сказал поводырь.
* * *...Ночь. Прямо по середине дороги по направлению к нам движутся крупные огненные точки. Неистовый фосфорический блеск. Тигры? Львы? Леопарды? Дикие кошки?
— Коровы, — говорит Мадан.
Он вежливо, как при встрече с мимо идущей машиной, убавил слепящий свет фар. Потом остановил машину у обочины шоссе, чтобы дать стаду пройти.
Коровы — одна за другой — возникали перед нами, как на экране цветного кино. Белоснежные и ужасно костлявые. У всех рога окрашены в зеленый цвет, лишь у той, которая шла впереди, рога малиновые. Эта возглавлявшая стадо корова была такая же костлявая, как все остальные, с такими же раскосыми, фосфорически блестящими, как у всех остальных, глазами. Но костлявость ее и неистовый блеск глаз были заметнее, чем у других: она шла впереди, одиноко вела стадо. Выражение ее морды и раскосых глаз было ироническое: «До чего я дожила!»
* * *...Обычно пальмы поражают своей балетной подтянутостью. Всегда кажется, что в них что-то от искусства. Здесь, в Южной Индии, они стоят в таких непринужденных позах, что даже не замечаешь их стройности. Причем стоят, что называется, по колено в воде. Еще не вошла в русло «закипевшая» во время недавних дождей и перелившаяся через край река. Вода — оранжевая. Кроны пальм — ярко-зеленые. На пригорке — хижины из высушенных пальмовых листьев. Человек вползает в такую хижину через небольшое отверстие, словно в печь. Печь из пальмовых листьев. Видимо, состоятельность владельца хижины определяется высотой входа. Есть здесь такие жилища, в которые человек входит, почти не нагибая головы. Все хижины — без окон. И все они похожи то ли на серые промокшие стога, то ли на отяжелевшие от ливня солдатские палатки, то ли... Ну да, эти хижины без окон больше всего похожи на... окна. Затянутые хмурой маскировкой слепые окна военных лет. Окна, за которыми таится голодная,терпеливая и цепкая жизнь!
Узкая дорога размыта. Машина едва-едва пробирается по ней... Возле колодца женщина с открытой грудью, в грязном сари, подоткнутом до пояса, чистит медный кувшин. Она начищает и начищает его, словно в этом деле — весь смысл ее жизни.
И кувшин уже так начищен, что его блеск режет глаза, кажется нестерпимым на фоне хмурых жилищ. Кажется, еще немного — и расплавится медный кувшин!
Женщина вылила воду из стоящего рядом ведра в кувшин и легким, изящным движением подняла кувшин на голову. Теперь она стоит прямо перед нами. Блистающее выпуклое медное солнце — на седых волосах. Девичья выпуклая бронзовая грудь. Темное лицо, иссеченное морщинами, с глубокими, глядящими в упор черными глазами. По фигуре эта женщина юная. По лицу, древнему и мудрому, она, может быть, современница индийского императора Ашоки! Мало ли какие встречи могут случаться в Индии, в стране, о которой говорят, что она живет одновременно и в прошлом, и в настоящем, и в будущем!
* * *...Каждый, кто хоть раз вел машину ночью, знает, что свет фар можно переключать. Можно расстелить перед машиной прямоугольный коврик света и можно проложить бог весть куда длинный луч, дотянуться им до самой дальней мглы, внезапно осветить дальние дорожные тени, давние полузабытые встречи.
...Были весенние сумерки 1946 года. В Москве в большом номере гостиницы несколько человек подавленно молчали.
— Что случилось? — спросила я с порога.
— Еще неизвестно, точно ли это... — тихо сказал кто-то по-английски.
Я запомнила, что лондонская медсестра сидела прямо на ковре, устилавшем пол, журналист из «Комсомольской правды» стоял возле окна, а адвокат Джон Плэттс-Миллс — в ту пору член английского парламента от лейбористов — склонился над радиоприемником.
— В журналистских кругах США ходят упорные слухи о том, что американцы накапливают запасы атомных бомб, — сказал Джон Плэттс-Миллс.
Я запомнила пролетевший по лицам прямоугольник света от хлопнувшей двери, резкий взмах шторы, неистово-зеленый глазок радиоприемника. Так запоминаешь детали, выходя из кабины самолета на незнакомом аэродроме, переступая границу известного...
Среди наших гостей были разные люди: помимо адвоката и медсестры — докер, священник, машинистка.
Мы были молоды, и все мы — наши зарубежные друзья и советские журналисты — были влюблены друг в друга на всю жизнь. В этом нас убеждали окна, сбросившие маскировку, пышные кусты сирени напротив Большого театра и отличная погода... И вдруг — «упорные слухи» о накапливании бомб!
Мы заговорили вполголоса о том, что же будет со всеми нами, со всеми людьми на земле, если американцы действительно накапливают атомные бомбы? Кто знает, чем грозят систематические испытания бомб? Может быть, возникнут чудовищные пожары? Может быть, ядовитые фантастические ветры окутают землю?
А потом, наверно, потому, что небо за окнами пахло сиренью, дурные слухи стали казаться не такими уж страшными. И мы придумали тайну, своего рода заговор. Он заключался в том, что мы не дадим какой-то там заокеанской подлой штуковине испортить нам хорошее настроение. Нет, мы сами отравим существование этой чертовой бомбе — будем презирать ее, унижать, освистывать, преграждать ей дорогу, наступать на ее паршивый хвост — словом, жизни ей не дадим!
— Итак, война бомбе?
— Война бомбе!
И если мы когда-нибудь встретимся — так мы решили, — то подытожим наши победы!..
Интересно, где теперь адвокат Джон Плэттс-Миллс, преподаватель Гарри Ри и все те, кто были с ними тогда, в Москве? Осуществляют ли они наш «заговор»?.. А сама я — что делаю для большего взаимопонимания людей, то есть, иначе говоря, для мира?
Я могла бы ответить, что я посылаю в «Труд» статьи и очерки о жизни Индии!
Но писать о миролюбивом индийском народе, о том, что сделали агрессоры-колонизаторы с Индией, — это еще очень мало для того, чтобы чувствовать себя подлинно борющейся за мир. Писать об агрессивной политике США, о том, что именно Соединенные Штаты первые стали испытывать и первые применили атомную бомбу, — это тоже мало.
Я буду борцом за мир — в своей профессии журналиста-международника и в своей сфере поэзии, — когда перестану сознательно, а еще чаще бессознательно подбирать сначала, так сказать, соответствующую современной моде раму, а потом в эту раму врисовывать картину. Перестану корежить и подрезать картину, когда она не влезает в раму.
Почему, если на каком-нибудь конгрессе человек, по чистому недоразумению приехавший представлять Советский Союз, мямлит нудно и бестолково, не разругать его в газете хлестко и убедительно? Кто нам мешает писать так?! Абсолютно никто не мешает! Что мешает? Культ личности! Причем своей собственной: вдруг написанное не понравится кому-нибудь и что-нибудь случится с моей драгоценной персоной!
Журналисту надо откровенно говорить то, что он думает. И поэту.
Мы хотим мира.
Неужели не заставит наконец вздрогнуть легкомысленных и беспечных, не образумит безумцев трагедия Хиросимы и Нагасаки, статистика — страшные по своей обнаженной откровенности цифры ежесекундного разрастания на земле лейкемии, предостережения ученых, циничные заявления недобитых фашистов?!
Неужели вся торжествующая музыка земли — ликование Чайковского, широкое дыхание пальм, голоса классиков мировой литературы — не смогут заставить умолкнуть лицемерную игру в слова?!
— Мы живем в эпоху разоблачения самых сложных иллюзий и утверждения самых простых истин! — сказал мне один американец в Мадрасе.
Ну что ж, он прав. Многие действительные истины утверждены и утверждаются, многие иллюзии улетучились и улетучиваются на пути борьбы за мир и прогресс, пройденном миллионами людей после окончания второй мировой войны.
Среди исчезающих иллюзий есть давние, вошедшие, что называется, в плоть и кровь человечества.
Люди — смешные. В каждом из нас живет иллюзия безопасности. Затаенная убежденность, что пуля попадет в идущего рядом! Однако если уж рассуждать о затаенной вере в пули, разящие лишь шагающих рядом, то будет уместно только прошедшее время: в атомной войне нет пуль и нет иллюзии личной удачи, нет выигрыша неуязвимости по лотерейному билету. Атомная война способна ворваться в любое тихое, уединенное человеческое жилье, в любую хижину из пальмовых листьев, в любой земной уголок волшебной красоты и захлестнуть тебя смертельной петлей радиации, забиться человеку в глаза и в уши, встать пылающим куском поперек горла:
«Ты хотел атомной войны? Жри ее, давись ею!»
«Но я не хотел атомной войны!»
И вот она, еще одна разоблаченная иллюзия нашей эпохи: не хотеть войны, только не хотеть войны — сейчас мало!
Древний император Ашока был буддистом, приверженцем религии, утверждающей, что жизнь якобы слагается из четырех вечных фундаментальных «благородных истин» — истины боли, истины причины боли, истины прекращения боли и истины пути, ведущего к прекращению боли.
