Семен Липкин - Большая книга стихов

Где часовня белела
Издалека,
Божья матерь скорбела
У большака.
И от слов ее горьких
В роще возник,
Отзвенев на пригорках,
Чистый родник.
Проезжали подводы,
Слышался скрип,
Проникавший под своды
Пахнувших лип.
Все пылилось, гудело,
Пело, цвело,
А часовня белела
Бело, бело.
И сраженье гремело,
И войско шло,
Божья Матерь скорбела
Светло, светло.
Чад цыганской жаровни
Возле куста
От подножья часовни
Полз до креста,
А зимой выла рядом,
В гуще снегов,
С человечьим укладом
Бытность волков.
И молитвы, и толки —
Вечная смесь.
Но сильней стали волки, —
Только ли здесь?
Божью Матерь втоптали
В пыль, но в пыли
Утоляла в печали
Печаль земли.
Где часовня? Где запах
Срубленных лип?
Гибнет свет в волчьих лапах
Или погиб?
Нет, родник не желает
Больше не быть,
Плачет мать, утоляет
Пришедших пить.

Я не знаю, глядя издалече,
Где веков туманна колея,
Так же ли благословляла свечи
В пятницу, как бабушка моя.

Так же ли дитя свое ласкала,
Как меня моя ласкала мать,
И очаг — не печку — разжигала,
Чтоб в тепле молитву прочитать.

А кому Она тогда молилась?
Не ребенку, а Его Отцу,
Ниспославшему такую милость
Ей, пошедшей с плотником к венцу.

Так же ли, качая люльку, пела
Колыбельную в вечерний час?
Молодая — так же ли скорбела,
Как теперь Она скорбит о нас?

Как видно, иду на поправку
И мне не нужны доктора.
С самим собой очную ставку
Теперь мне устроить пора.

Пора моей мысли и плоти
Друг другу в глаза посмотреть,
К тебе устремившись в полете,
Совместно с мирами сгореть.

Позволь мне себе же открыться
И тут же забыть этот взгляд,
Позволь мне в тебе раствориться
И в плоть не вернуться назад.

Когда мы заново родились,
Со срама прячась на кусты,
Не наготы мы устыдились,
А нашей мнимой красоты,

А нашего лжепониманья,
Что каждому сужден черед.
Но смерть есть только вид познанья,
Тот, кто родился, не умрет.

И вельзевуловы солдаты
Не побеждают никогда
Молящихся: мы виноваты,
Вкусивши счастия стыда.

Если грозной правде будешь верен,
То в конце тягчайшего пути
Рай, который был тобой потерян,
Ты сумеешь снова обрести.
Так иди, терпи, благословляя
Господа разгневанную власть;
Если б мы не потеряли рая,
Не стремились бы туда попасть.

Жарой опустошенный,
Свалился в сумрак день,
Как недугом сраженный
Из-за угла уздень.
Недвижный и бездомный,
Лежал он до зари.
Под буркой ночи темной
Светились газыри.
На нем сидели птицы,
И муравьи ползли,
И были ноговицы
Черней самой земли.
Он был обломком воли
И огоньком столпа,
С которыми дотоле
Не ладила толпа.
Из камня он родился,
И, скошен пулей злой,
Он в камень превратился
И слился со скалой.

Обтерпелся понемногу,
Отдыхает у пруда,
Те года забыл, когда
Потерял под Курском ногу.
Вспоминает старину:
"Дед на фабрике суконной
Зарабатывал законно,
Помер в прошлую весну.
Никакой тебе субботник:
Получал, себе в доход,
Два отреза каждый год
От хозяина работник".
В доме внук растет — Мишук,
Есть жена и дочь без мужа,
Как прошли зима да стужа,
Грыжа выбухнула вдруг.
Отвезли на слободу.
Резал главный врач Премыслер.
И, очнувшись, он размыслил:
"Подыхать я подожду".
Из больницы вышел, выжил,
Понабрался теплых сил.
В сроки всю траву скосил
И картошку помотыжил.
Две машины закупил
Он украденных дровишек.
Был водитель не из выжиг
И десятку уступил.
Как проснется, слышит: птицы
Песнопение творят,
И, как солнышки, горят
Две лампадки у божницы.

Смерть поохотилась в палате,
И ждет ли труп,
Что безнадежное проклятье
Сорвется с наших губ?
Мы жертвы, мы и очевидцы
Страды земной.
Как весело в окно больницы
Глядит бульвар Страстной!
Как пламенно земное счастье —
Желанный дар!
От наших глаз Христовы страсти
Сокрыл Страстной бульвар.
Он утром густо разрисован,
Но чьей рукой?
А здесь для нас приуготован
Уже удел другой.

Говорит правда дня, говорит правда ночи.
Что ж друг другу они говорят? "Говори,
Говори подлинней, нам нельзя покороче,
Мы должны говорить от зари до зари".

Говорит правда дня: "Я — весы и число,
Я — топор и стрекало, перо и лекало,
Я — затоптанный флаг, я — мятежное зло,
Все, что племя людей век за веком искало".

Говорит правда ночи: "Я — смятение счастья,
Я — догадка любви, я — разгадка судьбы,
Я — веселая воля, я — валторна безвластья,
Я — извечная связь волшебства и мольбы".

Возле рижской магистрали, где в снегу стволы лежали,
В глубине лесной печали шел я мерзлою тропой.
Обогнул седой чапыжник. Кто там прянул на булыжник?
Это старый чернокнижник, черный ворон, ворон злой.

Страшных лет метаморфоза, посиневший от мороза,
Трехсотлетний член колхоза, — черный ворон мне кричит:
— Золотник святого дара сделал вещью для базара,
Бойся, грешник, будет кара, — черный ворон мне кричит.

Говорю я: — Трехсотлетний, это все навет и сплетни,
Есть ли в мире безответней и бессребренней меня?
Не лабазник, не приказчик, золотник я спрятал вящик, —
Пусть блеснет он, как образчик правды нынешнего дня.

Но упорен черно-синий: — Осквернитель ты святыни,
Жди отмщения эриний, — ворон старый мне кричит.
— Мастерил свои товары, чтоб купили янычары,
Бойся кары, грозной кары, — ворон старый мне кричит.

За деревней малолюдной, свой подъем окончив трудный,
Я вступаю в край подспудный, но душе открытый лес.
Кто там, кто там над болотом? Ворон, ты ль за поворотом?
Ты ль деревьям-звездочетам поклонился — и исчез?

Хороши запевалы, — атаманы, пожалуй, не хуже,
Чаша ходит по кругу, а сабли остры,
О Димитрии первом, об убитом Маринином муже
Величальную песню поют гусляры.

У Марины походка — сандомирской лебедушки танец,
Атаманов ласкает приманчивый взор.
О себе эту песню нынче слышишь, второй самозванец,
Но всегда будешь первым, наш тушинский вор.

А тебя порубают, — будет третий, четвертый и пятый,
Где ковыль задернеет, там хлебу шуметь,
Но останешься первым, и до самой последней расплаты
Величальную песню тебе будут петь.

Отпоют тебя степи, обезводятся волжские срубы,
Ворон каркать привыкнет, что царствует вор.
Над башкой твоей мертвой не померкнут Маринины губы,
Лебединая шея, колдующий взор.