Семен Липкин - Большая книга стихов

Я взлечу в небеса из болота,
Там, где вязкий, погибельный прах,
Я взлечу в небеса из болота
И растаю как след самолета
В небесах, в небесах.

Растворенная в небе частица,
Я увижу в лазурном стекле,
Растворенная в небе частица,
Я пойму, что со мною творится
На земле, на земле.

Кто же виден мне в гнилостной плоти
Сквозь заоблачную синеву?
Это вновь в своей гнилостной плоти,
Вновь в погибельном вязком болоте
Я живу, я живу.

Электроплита, батареи
Служить перестали. В окне —
Темнее, в дому — холоднее.
Но вспыхнуло что-то во мне.

Один, в темноте, в своем кресле,
Зажечь не желая свечу,
Я жду, чтобы тени воскресли,
Всем телом я жду и молчу.

Я чувствую светлую страстность
Внутри существа моего,
И к здешнему миру причастность,
И с миром нездешним родство.

Недвижный, во тьме я взлетаю,
Я сам превращаюсь в свечу.
И с радостью плачу, и таю,
Но утру навстречу лечу.

Слышу, как везут песок с карьера,
Просыпаюсь, у окна стою,
И береза смотрит светло-серо
На меня, на комнату мою.

Голубое небо так сверкает,
Почему ж в нарушенной тиши
Ужас пониманья проникает
В темную вещественность души.

Разве только нам карьер копали,
Разве только мы в него легли?
Матерь Утоли Моя Печали
Не рыдала ль плачем всей земли?

Иду в поля, со мной травинушка
Или цветочный стебелек?
"Нет, не цветок я, а княгинюшка,
На мне венец, а не венок.

Внесла я вклад в казну обители,
Уединясь от дел мирских.
Нас превратили погубители
В существ лесных и полевых.

Мы жили в кельях, но с веселостью,
Светло на родине рослось.
Но мир дохнул чумною хворостью,
Мы были близко, — нынче врозь.

Одним путем пошла Маринушка,
Другой для Аннушки пролег.
А где ж монахиня-княгинюшка?
Я — только тонкий лепесток.

Но верю: мы друг друга вылечим,
Вода пасхальная близка.
Мы сорок жаворонков выпечем
Для мучеников сорока!

И пусть я даже стала травушкой,
Но вы со мной, опять со мной.
Не погубили нас отравушкой,
Спаслись от хворости чумной.

Зову я: "Это ты, Маринушка?
Ты, Аннушка, цела, жива?"
Лишь плачет надо мной осинушка,
Кругом — земля, цветы, трава".

Не себя нынче звезды славят,
Засветясь в предпраздничный вечер, —
Это кроткие ангелы ставят
Перед Божьей Матерью свечи.

И когда на неделе вербной
Звездный свет до земли доходит,
Не гараж со стеной ущербной,
Не пустое село находит,

А исчезнувший сад монастырский —
Сколько яблок созреет сладких!
На продажу — калач богатырский,
Мед в корчагах и масло в кадках.

Возле фабрики тонкосуконной
Слобода построилась быстро,
И не молкнет гул семизвонный
Над бегущей весело Истрой.

На монахинь глядит Приснодева —
Кто в саду, кто стелет холстину —
И узревшему землю из хлева
Выбирает невесту сыну.

Я забыть не хочу, я забыть не могу
Иероглифы птичьих следов на снегу,
Я забыть не могу, я забыть не хочу
Те ступеньки, что скользко сползали к ключу.

Не хочу, не могу эту речку забыть,
Что прошила снега, как суровая нить.
Я забыть не хочу, я забыть не могу
Круг закатного солнца на вешнем лугу.

Я забыть не могу, я забыть не хочу
Эту сосенку, вербную эту свечу.
Только б слышать всегда да и помнить всегда,
Как сбегает с холма ключевая вода.

Мою кобылку звали Сотка,
А привела ее война.
Светло-саврасая красотка,
Она к тому ж была умна.

Ни разу ночью не заржала
В станицах, где засел чужой,
А надо было, так бежала,
Как будто брезгуя землей.

Прищурив глаз, орех свой грецкий,
Она подмигивала мне, —
Мол, понимает по-немецки
В зеленотравной западне.

Верхом на ней, светло-саврасой,
Я двигался во тьме степей,
Но был не всадником, а массой,
Она — энергией моей.

Не в зеленом уборе
Вижу землю мою
А в зеленом соборе
Я молюсь и пою

И ведь не апостол,
И зовет не левит, —
Сам внутри себя создал
То, чем жить надлежит.

Ум и сердце очистив
Он сует и нытья,
Слышу проповедь листьев
И псалом соловья.

Я в зеленом соборе
Узнаю, что опять
Губит Черное море
Фараонову рать;

Что зажав свой пастуший
Посох в смуглой руке,
Вновь идет, как по суше,
Человек по реке.

Домотканой рубахи
Чуть намокли края,
В чудном трепете птахи,
Воды, ветви и я.

Я иду среди лесного гама,
Листья то цепляются, то жгут,
Комары, как нищенки у храма,
С тайной злостью плачут и поют.

Согнут столбик давнего замера,
Где-то рвется птичий голосок
Да еще вдали везут с карьера
Грузовые чудища песок.

Я ли после двух больниц шагаю
Мокрою, извилистой тропой,
На ходу бессвязное слагаю,
Самому себе теперь чужой?

Это я ли, пятигодовалый,
Гордый разуменьем букваря,
Видел садик около вокзала
И приезд последнего царя?

Я ли дрался под водою в споре
С драчуном таким же, как и я,
За монетку, брошенную в море
Юнгою с чужого корабля?

Я ли смерти, может быть, навстречу
Шел в степной ставропольской ночи,
И насторожен нерусской речью,
Прятался в густых стеблях бахчи?

Я ль немолодым назвал впервые
Женщину возлюбленной женой?
А во мне, со мной мои чужие,
Я живу, пока они со мной.

Потомства двигая зачатки,
Лягушек прыгают двойчатки,
Снег мочит редкую траву,
Поют крылатые актеры,
А к ним взлетают метеоры —
Так бабочек я назову.

Милы мне бабочки и птицы!
Я тот, кто вышел из больницы,
Кто слышит, как весна идет,
Но помнит знаки жизни хрупкой —
Связь неестественную с трубкой,
Свой продырявленный живот.

Я вам обоим благодарен:
Тебе, что ярко мне подарен,
Мой день, поющий все звончей,
Тебе, что света не видала,
Что триста дней со мной страдала
И триста мучилась ночей.

Чистое дыханье облаков
Цвета трав, уже зеленоватых,
Но смущенных, будто виноватых
В грязной рвани, в ржавчине судков,

В загородных — за зиму — отбросах.
Но еще дано листам травы
Весело купаться в летних росах
И занять у неба синевы.

Да и я свободен пить из вешней
Чаши этой средней полосы.
А еще вкусить бы воли внешней,
Пусть не больше капельки росы.