Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Кулагер, крылатый конь, — лира и стрела…
Степь его для славы вечной,
видно, родила.
Устали не знал великий первозданный конь,
догонял любых бегущих,
не боясь погонь.
Песни бедного Ахана,
стон его земной
Кулагер промчал когда-то стороной степной.
Зависть — древнее мученье,
зависть всё могла,
зависть и тогда умела бить из-за угла.
Кулагер летел, как птица, на большой байге,
благородный конь не думал о своем враге.
Зависть черная, готовя смерти торжество,
кол косоприцельный врыла на пути его.
Зависть черную сломила вечная любовь.
Я переводил поэму, ликовал, скорбел,
то с Ильясом,
то с Аханом вместе песни пел.
И меня промчал над степью Кулагер не раз,
целовал я Кулагера в ослезенный глаз.
О поэзия святая, и тебе всегда
зависть ставила рогатки,
била без следа.
Джансугурову Ильясу на его пути
кол косоприцельный врыла зависть —
не пройти.
Сколько лет живет во мне
сказка о коне!
Думаю всегда о чьей-то тягостной вине.
Есть у зависти, я знаю, кол и для меня,
как Ахан
и как Ильяс,
не сверну коня.
Слышу топот Кулагера, звон его копыт…
Тот, кто песней степь восславил,
нами не забыт.

Косились синеглазые быки,
ярмо набило вытертые выи.
Вдали столбы крутились вихревые,
обозы шли и шли…
Передовые
оглядывали степь из-под руки.
Тоска сжимала русские сердца,
степь жаркая парит перед глазами.
Но в путь —
                 во имя Сына и Отца —
царица погнала из-под Рязани.
Эльтон и Баскунчак влекли сюда,
возили соль, соленую, как слезы.
Но перехватывала орда
все соляные русские обозы.
И двинулись заслоны.
Стой!
Пора!..
Легли быки, усталые до дрожи.
Так начались Быковы Хутора,
как начиналось русское Заволжье.
Распутали с рогов налыгичи,
яремные выдергивали спицы.
Быки жуют.
А на возах в ночи
под звездами далекими не спится.
Так оседали русские посты.
И шли казахи к Волге,
                                         к водопою,
так встретились когда-то
                                          я и ты —
в крови далеких предков —
мы с тобою.

Да, если только вспомнить, Абдильда,
товарищ мой,
                         и спеть
                                             про всё, что было,
как шли степные долгие года,
и сколько бед,
и сколько страхов смыло!
Давай пойдем вдвоем
                                          своей страной,
с той битвы, что в сказаниях воспета,
с тех лет,
что начинали век иной,
наш век
              в разливе ленинского света.
Вся наша жизнь уместится как раз
меж вехами великих одолений —
от первых комсомольских поколений,
от первых тропок
                                 на Кара-Богаз.
Неведомый пришелец —
                                            бледный орс,
таинственный казах
                                      широколицый
открылись
среди бед
и среди гроз,
чтоб хлебом,
                          болью,
                                       солью
                                                  поделиться.
Единым устремлением дыша,
мы шли друг к другу,
                                      как народ к народу,
от первых тех разведок Балхаша
к его медеплавильному восходу!

Да только что железо,
                                         что там медь, —
а сплав сердец!
Стеной своей живою
панфиловцы преодолели смерть
в бессмертном сорок первом
под Москвою.
Мы слышим позывные по утрам
и думаем о них:
                            путем неблизким
над Байконуром
                             к звездам и мирам
их вечной славы
                              взмыли обелиски.
Нам есть о чем сказать себе,
                                                     о многом
и вспомним и споем мы,
                                                  Абдильда.
Давай пройдем
                             по пройденным дорогам,
они нас снова выведут
                                           туда,
где снова открываются просторы,
где снова начинаются пути.
Нам отдыхать
                        и праздновать
                                                 не скоро.
Как раз пора нам
                               к новому идти.
Да, надо с тихой грустью оглядеться
на детство и прикинуть наперед:
что оставляем юности в наследство,
чем вспомнят,
                         если вспомнит нас
                                                             народ?
Мы в дружбе все дела свои вершили
и дружбой перед будущим правы.
Дай руку в эти дни твои большие,
прими привет
                        от Волги и Москвы.

В Неопалимовском ночном
ледок похрустывает гулко.
О неприкаянном одном
забыли окна переулка.
Живу за тридевять земель,
сквозь зиму вижу еле-еле,
и замела теперь метель
мои далекие недели.
Я спрашиваю:
                           «Есть?»
                                    — «Жок, жок!»
смеется милая казашка.
Нет писем.
На душе ожог.
Опять и сумрачно и тяжко.
Через Актюбинск, Кулунду
в мечтаньях ночи коротаю,
в Неопалимовский иду,
как снег, к ногам твоим спадаю.
Все подозрения простил,
увидев в отсвете из окон,
как след твой узенький простыл,
как робок он,
как одинок он!
Но вдруг приснится рядом след
и ты под тяжкою рукою.
И вот уж снова сладу нет
с неразберихою такою.
Неопалимовский, прости.
Лечу, морозом опаленный,
обдутый ревностью в пути
и жаждою неутоленной.

Стихи меня взорвут когда-нибудь.
Как мне от них
                         в себе
                                    освободиться,
улыбкой озарить родные лица
и самому легко передохнуть?..
Не отреченье,
                           не леченье, нет, —
стеченье лет под ложечкой, у вдоха,
комок стихов, заполонивших свет.
Прошу я,
потерпи.
Мне просто плохо.
Пока запоминаю наизусть,
будь терпеливой,—
                                не легко, наверно.
Не верю в счастье,
радостей боюсь,
притормозил дыханье суеверно.

Ревную к тени, к призраку вины,
к слезам твоим,
                               и к улице, и к дому,
к себе,
к тому,
                 пришедшему с войны
с улыбкой,
бесшабашно молодому.
Всё жадничаю,
                          жажду,
                                     вечно жду
и при тебе
всё о тебе тоскую,
как будто бы я на весеннем льду
ежеминутно головой рискую.

Я знаю —
                      весь —
в терпении твоем.
Смахни с меня неверия, как тени.
Узнавший одиночество вдвоем,
я славил одиночество со всеми.

Вот-вот передохну,
                                  почти живу, —
теснят слова высокого свеченья.
Прошу тебя.
Люблю тебя.
Зову.
Как труден он для нас,
                                        вздох облегченья!