Владимир Высоцкий - Сочинения

Я бегу, топчу, скользя
По гаревой дорожке, —
Мне есть нельзя, мне пить нельзя,
Мне спать нельзя — ни крошки.

А может, я гулять хочу
У Гурьева Тимошки, —
Так нет: бегу, бегу, топчу
По гаревой дорожке.

А гвинеец Сэм Брук
Обошел меня на круг, —
А вчера все вокруг
Говорили: "Сэм — друг!
Сэм — наш гвинейский друг!"

Друг гвинеец так и прет —
Все больше отставание, —
Ну, я надеюсь, что придет
Второе мне дыхание.

Третее за ним ищу,
Четвертое дыханье, —
Ну, я на пятом сокращу
С гвинейцем расстоянье!

Тоже мне — хороший друг, —
Обошел меня на круг!
А вчера все вокруг
Говорили: "Сэм — друг!
Сэм — наш гвинейский друг!"

Гвоздь программы — марафон,
А градусов — все тридцать, —
Но к жаре привыкший он —
Вот он и мастерится.

Я поглядел бы на него,
Когда бы — минус тридцать!
Ну, а теперь — достань его, —
Осталось — материться!

Тоже мне — хороший друг, —
Обошел на третий круг!
Нужен мне такой друг, —
Как его — забыл… Сэм Брук!
Сэм — наш гвинейский Брут!

Что случилось, почему кричат?
Почему мой тренер завопил?
Просто — восемь сорок результат, —
Правда, за черту переступил.

Ох, приходится до дна ее испить —
Чашу с ядом вместо кубка я беру, —
Стоит только за черту переступить —
Превращаюсь в человека-кенгуру.

Что случилось, почему кричат?
Почему соперник завопил?
Просто — ровно восемь шестьдесят, —
Правда, за черту переступил.

Что же делать мне, как быть, кого винить —
Если мне черта совсем не по нутру?
Видно негру мне придется уступить
Этот титул человека-кенгуру.

Что случилось, почему кричат?
Стадион в единстве завопил…
Восемь девяносто, говорят, —
Правда, за черту переступил.

Посоветуйте, вы все, ну как мне быть?
Так и есть, что негр титул мой забрал.
Если б ту черту да к черту отменить —
Я б Америку догнал и перегнал!

Что случилось, почему молчат?
Комментатор даже приуныл.
Восемь пять — который раз подряд, —
Значит — за черту не заступил.

Я теперь в дураках — не уйти мне с земли —
Мне поставила суша капканы:
Не заметивши сходней, на берег сошли —
И навечно — мои капитаны.

И теперь в моих песнях сплошные нули,
В них все больше прорехи и раны:
Из своих кителей капитанских ушли,
Как из кожи, мои капитаны.

Мне теперь не выйти в море
И не встретить их в порту.
Ах, мой вечный санаторий —
Как оскомина во рту!

Капитаны мне скажут: «Давай не скули!»
Ну а я не скулю — волком вою:
Вы ж не просто с собой мои песни везли —
Вы везли мою душу с собою.

Вас встречали в порту толпы верных друзей,
И я с вами делил ваши лавры, —
Мне казалось, я тоже сходил с кораблей
В эти Токио, Гамбурги, Гавры…

Вам теперь не выйти в море,
Мне не встретить их в порту.
Ах, мой вечный санаторий —
Как оскомина во рту!

Я надеюсь, что море сильней площадей
И прочнее домов из бетона,
Море лучший колдун, чем земной чародей, —
И я встречу вас из Лиссабона.

Я механиков вижу во сне, шкиперов —
Вижу я, что не бесятся с жира, —
Капитаны по сходням идут с танкеров,
С сухогрузов, да и с «пассажиров»…

Нет, я снова выйду в море
Или встречу их в порту, —
К черту вечный санаторий
И оскомину во рту!

Я несла свою Беду
по весеннему по льду, —
Обломился лед — душа оборвалася —
Камнем под воду пошла, —
а Беда — хоть тяжела,
А за острые края задержалася.

И Беда с того вот дня
ищет по свету меня, —
Слухи ходят — вместе с ней — с Кривотолками.
А что я не умерла —
знала голая ветла
И еще — перепела с перепелками.

Кто ж из них сказал ему,
господину моему, —
Только — выдали меня, проболталися, —
И, от страсти сам не свой,
он отправился за мной,
Ну а с ним — Беда с Молвой увязалися.

Он настиг меня, догнал —
обнял, на руки поднял, —
Рядом с ним в седле Беда ухмылялася.
Но остаться он не мог —
был всего один денек, —
А Беда — на вечный срок задержалася…

"Я б тоже согласился на полет,
Чтоб приобресть блага по возвращеньи! —
Так кто-то говорил, — Да им везет!.."
Так что ж он скажет о таком везенье?

Корабль «Союз» и станция «Салют»,
И Смерть в конце, и Реквием — в итоге…
«СССР» — да, так передают
Четыре буквы — смысл их дороги.

И если Он — живет на небеси,
И кто-то вдруг поднял у входа полог
Его шатра. Быть может, он взбесил
Всевышнего.
Кто б ни был — космонавт или астролог…

Для скорби в этом мире нет границ,
Ах, если б им не быть для ликованья!
И безгранична скорбь всех стран и лиц, —
И это — дань всемирного признанья…

Жизнь оборвет мою водитель-ротозей.
Мой труп из морга не востребует никто.
Возьмут мой череп в краеведческий музей,
Скелет пойдет на домино или лото.

Ну все, решил — попью чайку, да и помру:
Невмоготу свою никчемность превозмочь.
Нет, лучше пусть все будет поутру,
А то — лежи, пока не хватятся — всю ночь.

В музее будут объегоривать народ,
Хотя народу это, в общем, все равно.
Мне глаз указкою проткнет экскурсовод
И скажет: «Вот недостающее звено».

Иль в виде фишек принесут меня на сквер,
Перетряхнут, перевернут наоборот,
И, сделав «рыбу», может быть, пенсионер
Меня впервые добрым словом помянет.

Я шел по жизни, как обычный пешеход,
Я, чтоб успеть, всегда вставал в такую рань…
Кто говорит, что уважал меня — тот врет.
Одна… себя не уважающая пьянь.

Целуя знамя в пропыленный шелк
И выплюнув в отчаянье протезы,
Фельдмаршал звал: "Вперед, мой славный полк!
Презрейте смерть, мои головорезы!"

И смятыми знаменами горды,
Воспламенены талантливою речью, —
Расталкивая спины и зады,
Они стремились в первые ряды —
И первыми ложились под картечью.

Хитрец — и тот, который не был смел, —
Не пожелав платить такую цену,
Полз в задний ряд — но там не уцелел:
Его свои же брали на прицел —
И в спину убивали за измену.

Сегодня каждый третий — без сапог,
Но после битвы — заживут, как крезы, —
Прекрасный полк, надежный, верный полк —
Отборные в полку головорезы!

А третьи средь битвы и беды
Старались сохранить и грудь и спину, —
Не выходя ни в первые ряды,
Ни в задние, — но как из-за еды,
Дрались за золотую середину.

Они напишут толстые труды
И будут гибнуть в рамах, на картине, —
Те, что не вышли в первые ряды,
Но не были и сзади — и горды,
Что честно прозябали в середине.

Уже трубач без почестей умолк,
Не слышно меди, тише звон железа, —
Разбит и смят надежный, верный полк,
В котором сплошь одни головорезы.

Но нет, им честь знамен не запятнать,
Дышал фельдмаршал весело и ровно, —
Чтоб их в глазах потомков оправдать,
Он молвил: "Кто-то должен умирать —
А кто-то должен выжить, — безусловно!"

Пусть нет звезды тусклее, чем у них, —
Уверенно дотянут до кончины —
Скрываясь за отчаянных и злых
Последний ряд оставив для других —
Умеренные люди середины.

В грязь втоптаны знамена, смятый шелк,
Фельдмаршальские жезлы и протезы.
Ах, славный полк!.. Да был ли славный полк,
В котором сплошь одни головорезы?!

Если все — и спасенье в ноже,
И хирург с колпаком, —
Лучше, чтоб это было уже,
Чем сейчас и потом.

Дурацкий сон, как кистенем,
Избил нещадно.
Невнятно выглядел я в нем
И неприглядно.

Во сне я лгал и предавал,
И льстил легко я…
А я и не подозревал
В себе такое.

Еще сжимал я кулаки
И бил с натугой,
Но мягкой кистию руки,
А не упругой.

Тускнело сновиденье, но
Опять являлось.
Смыкал я веки, и оно
Возобновлялось.

Я не шагал, а семенил
На ровном брусе,
Ни разу ногу не сменил, —
Трусил и трусил.

Я перед сильным лебезил,
Пред злобным гнулся.
И сам себе я мерзок был,
Но не проснулся.

Да это бред — я свой же стон
Слыхал сквозь дрему,
Но это мне приснился сон,
А не другому.

Очнулся я и разобрал
Обрывок стона.
И с болью веки разодрал,
Но облегченно.

И сон повис на потолке
И распластался.
Сон в руку ли? И вот в руке
Вопрос остался.

Я вымыл руки — он в спине
Холодной дрожью.
Что было правдою во сне,
Что было ложью?

Коль это сновиденье — мне
Еще везенье.
Но если было мне во сне
Ясновиденье?

Сон — отраженье мыслей дня?
Нет, быть не может!
Но вспомню — и всего меня
Перекорежит.

А после скажут: "Он вполне
Все знал и ведал!"
Мне будет мерзко, как во сне
В котором предал.

Или — в костер?.. Вдруг нет во мне
Шагнуть к костру сил! —
Мне будет стыдно как во сне,
В котором струсил.

Но скажут мне: "Пой в унисон!
Жми что есть духу!"
И я пойму: вот это сон,
Который в руку.