Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)

— Мой нукер!
Когда возвратишься домой,
Зайди в нашу юрту, поведай
О том, что мой меч зарастает травой,
Что я не вернулся с победой…

Скажи, что в бою горемычный убит,
Что тело гниёт на чужбине,
Колчан мой блестящий, синея, лежит,
Украсив леса и равнины…

Скажи, что несчастный друзей не предал
И небо не проклял укором,
Что шлем мой железный чернеет у скал,
Покрытый осенним узором.

Скажи, что застыли, мертвея, глаза
И были слезами омыты,
Что чёрная длинная, плетью, коса
С травою теперь перевита!

Поведай отцу, что я был ещё жив
И после пятнадцатой раны!
А матери бедной потом расскажи
Про земли, народы и страны…

В горнице светло. И светит снова
Мне звезда ночная вдалеке.
Где-то лодка Коленьки Рубцова
На ночной качается реке…

Никогда я слушать не устану,
Как звезда с звездою говорит,
Как душа плывёт по океану —
Ничему не хочет научить!

Как люблю я слушать тайны ночи!
Никакой в тех тайнах нет беды!
Пусть никто, никто ночами молча
Не несёт мне в горницу воды…

Тишина! Прохлада! Тусклой медью
Вдруг блеснёт у берега река.
Никакой не надо мне победы!
Ни над кем! Дорога далека…

Век Рубцова! Вечность Мандельштама!
Светел и печален звёздный дым.
Крепко сплю! Душа моя упрямо
Всё плывёт по далям мировым…

Я смутно слышу конский топот
И вижу контуры коней.
Какая ночь! Ковыльный шёпот
Над степью сладостной моей.

И всё овеяно дремотой,
И серебром блестит луна,
И грива с тонкой позолотой
Над близким озером видна!

Но дикий, пьяный, хамский хохот
Внезапно слух мой оскорбит,
И глохнет сразу конский топот,
И кувырком луна летит…

И станет сердцу больно-больно!
Степь, оскорблённая, не спит.
И долго-долго недовольно
Ковыль, встревоженный, шумит…

Я спал в степи и был природой
Как сын, как сын её, любим,
Как грива с тонкой позолотой
Над близким озером моим!

Я устал от ярма, что надел на себя случайно,
И назвавшись грибом, лезу в кузов, душой огрубев.
Я так часто пытаюсь перечить своей судьбе,
Запивая прогорклость поступков неласковым чаем.

И опять в круговерти безумных извечных сует
Непосильные ноши, как хищник голодный хватаю…
А потом, в покаянье, ищу тривиальный ответ,
Обретая который, опять в безрассудность врастаю.

За Змеиной горой оборвалась земля
И в обрыве, внизу, блещет тело речное,
И скользит изумлённо-восторженный взгляд,
Наблюдая, как тает светило свечою.

И не хочется помнить, что было вчера,
И не хочется думать, что завтра случится.
Лишь желанье — пусть следующие вечера,
Будут так же подобны таинственной птице,

Что, как Феникс сгорает в закатных огнях,
Наполняя июль безупречной красою…
Мир!
Запомни безумным
и дерзким меня,
Возносящимся
над Змеиной горою!

Стоит забытый сиротливо храм,
И заколочены безжизненные окна.
А рядом клёны тихо, беззаботно
Склоняют кроны к старым куполам.
На колокольне пусто и темно,
Все звоны сняты, только лёгкий ветер,
Что как ребёнок беззаботно светел,
Порой стучит в забитое окно.

А в ста шагах огромнейший собор,
Величественно к небесам взмывая,
Своею тенью площадь накрывает,
Искрясь в лучах.
Взирающий в упор
Архистратиг, не в силах заступиться
За малый храм — уже предрешена
Его судьба. И лёгкой светлой птицей
Над ним кружит последняя весна.

В краю соснового блаженства
Я надышаться не могу
И упиваюсь совершенством
Холмов на дальнем берегу.

Жара шкварчит прогорклым маслом
На сером противне небес.
Закатные огни угасли
И в озеро сползает лес.

И вечер, словно оглашенный,
Из храма ускользает прочь…
А я — лелею предвкушенье
Прохлады, что приносит ночь.

Покой на небесах ищу,
Но нет покоя в небе звёздном.
И грянул гром, и я крещусь,
Но слишком поздно,
Слишком поздно.

На сердце, ощущая лёд,
Свои зализывая раны,
Я радовался: «Всё пройдет…»
Но слишком рано,
Слишком рано.

И у потушенной свечи
Мне стало страшно и тревожно.
Искал спасения в ночи…
Но слишком поздно,
Слишком поздно.

Начав свой новый день за здравие,
Я к вечеру свой миф разрушу,
Пустые приступы тщеславия
Смываются контрастным душем.

И дней шальные многоточия
Мне дарят новые ответы.
Растратив все запасы прочности,
Душа моя взывает к Свету.

Опять, блуждая от отчаянья,
Шепчу свои обиды ветру…
А мне до Храма расстояние —
Всего-то пара сотен метров.

Опять я полон боли и отчаянья,
Всё чаще в душу заползает страх:
Печатью чёрной на моих устах —
Молчание.

Почти на грани самовозгорания,
Над пропастью безумия стою…
Тебе бессонницею жертву воздаю,
Молчание.

Вонзает полночь в небо стрелы-молнии,
И ливнем барабанит в окна грусть…
О Господи, я, как греха, боюсь
Безмолвия!

Я люблю украинскую речь,
Но её не считаю родною,
Этот факт не даёт мне покоя —
Он завис,
как Дамоклов меч.

Я был вскормлен другим языком:
Я тепло южнорусских наречий
С материнским впитал молоком.
Русской речью был очеловечен!

Мой славянский род — равновелик,
Не объять его мерою узкой…
Я люблю украинский язык!
Но родным я считаю —
русский!!!

В поднебесье журавли, взмывая,
Острым клином режут облака,
Гонит их осенняя тоска,
И они надолго улетают.

Журавлиный клин всё выше, выше,
Пряный луг гнездовья сух и сед.
И опять земля им машет вслед
Обнажёнными руками вишен.

Будут вновь дожди своею пряжей
Умывать лицо седой земли…
Журавли с собою унесли
Год один из молодости нашей.

Однажды я проснулся на рассвете
От острого предчувствия беды.
Бесился за окном безумный ветер,
Терзая опустевшие сады.

Растерянно метался дождь по крыше,
А за моим заплаканным окном
Стонала перепуганная вишня,
Как будто бы войти просилась в дом.

И так мне было страшно и тревожно,
Хотелось взвыть в объятьях темноты,
Хотелось убежать… Но невозможно
Бежать от приближения беды.

И снова вижу эти сны я:
К Днепру спешащий юркий Сож,
Мстиславльские края лесные,
И золотая в поле рожь.

Бреду сквозь травы-бездорожье,
Прислушиваясь к тишине.
О, белорусское Присожье,
Ты снова юность даришь мне!

А за рекой горит Россия,
В багряно-розовых огнях…
Я просыпаюсь от бессилья:
Нет больше тех, кто ждал меня.

За окном осенним
Холодно и ломко.
Осень носит тени
В порванной котомке.

Города удушье
Растворится ночью,
Снег, придя, разрушит
Мир ноябрьский в клочья.

В небесах продрогших
Звёзд кружится стая,
Осень дни им крошит,
В бытие врастая.