Владимир Маяковский - Том 5. Стихотворения 1923

Так — недаром прозвучало
сказки старое начало,
про забытый
              древний быт
эта сказка говорит…
Те девицы — перестарки,
хоть и были пролетарки,
несознательностью их
полон сказки легкий стих.
Ну о чем они мечтали?
Ну про что они болтали,
сидя
         ночью
           до поздна
у раскрытого окна?
Речи их подслушал Пушкин:
щебетали те подружки —
как бы,
   сбыв работу с плеч,
спать с царем скорей залечь!
Первой —
          радость только в кухне,
а у третьей
           брюхо пухни
бесперечь хоть каждый год.
(Сказка старая не врет.)
Пред подобным разговорцем
волокно вставало ворсом,
от лучины едкий дым
тмил глаза и разум им.
И — единственно вторая,
даль в окошко озирая,
молвит:
   — Я б на всех одна
наткала бы полотна. —
Эта девушка мудрее —
знать, над ней тогда уж реял,
не касаясь старших двух,
пролетарской воли дух!
За кустарной сидя прялкой,
настоящей пролетаркой
становилася она,
хоть семья была темна.
И Салтану
         и Гвидону
набок сбили мы корону…
До конца ж их покачнем —
сказку новую начнем.
Эта сказка всем знакома:
не сидят ткачихи дома,
а идут,
   закрыв окно,
на работу
        в Моссукно.
Им
      спорей
          работать вместе
за станком в суконном тресте,
заключив
        с недавних пор
коллективный договор.
Старины рассыпься иней
хрупким снегом-серебром!
Не царицу героиней,
а ткачиху мы берем!
От ткачихи
          этой самой
род ткачей идет упрямый;
вишь у ней какая прыть:
тканью
   весь бы мир покрыть.
И она его покроет,
лишь сырья запас утроит…
Думает —
          ночей не спит:
как бы
   нам
           повысить сбыт!
Под ее заботным взглядом
двадцать дочек стали рядом,
не для игр,
          а для работ
завивая хоровод.
Не бывало это в сказках:
двадцать фабрик слилось ткацких,
собралось
         Москвы окрест,
сорганизовавши трест.
Этот трест
          не знает страха,
так как
   та
         седая пряха
в нем осталась навсегда
Героинею Труда.
Спросишь: «Это кто ж такая?»
В ткацких много их мелькает,
в пряхах —
           целые рои
этих самых героинь.
Посмотри —
               стоит у кросен
пряха. Пряхин голос грозен.
Клеймит Керзона хитрого
простая пряха Викторова.
(Керзоны! Не противно ль вам
от гнева беспартийного?)
И Калинина жена —
в ту ж работу впряжена,
тоже бьет разруху в прах
посреди таких же прях.
Не вглядевшись в дело ткачеств,
не опишешь пряхи качеств —
в тысячах рабочих лиц
отразился сказки смысл.

А теперь,
        без переносу,
обратимся
          к мериносу…
Мериносовая шерсть
туго
        лезет
        к нам
         лет шесть!
Тот баран
         пред нашим братом
стал давно аристократом,
и его —
   из-за блокад
не осталось ни клока!
Без него ж в суконном деле
не прожить
           одной недели.
Приуныл суконный трест.
Просто —
         ставь на дело крест.
Снится раз ткачихе старой,
что бесчисленной отарой
тонкорунные стада
направляются сюда.
Впереди
      баран вприпрыжку
сам бежит
          ложиться в стрижку.
И немедля
          у станка —
шерсть, как облако, тонка.
Повернулась пряха на́ бок
сжать барана в пальцах слабых,
только он
        оскалил пасть
да и ну
   ногами прясть.
Отбежав, проблеял веско:
«Без меня — какая ж смеска*?!
Все высокие сорта
уплывают изо рта!
Мы решили так:
          пора нам,
заграничным всем баранам,
переждать годок, другой —
к вам
   в Россию
          ни ногой!
Ах, почтенная подружка,
злит меня фабком Петрушкин;
чтоб мою умерить месть,
дайте мне фабкома съесть!»
Пряха сон с лица согнала,
головою покачала
и подумала:
            — Ведь впрямь
дело он испортит нам;
на одном,
        на грубом сорте,
нам машины только портить:
сберегать пора всерьез
пуще золота сырье! —
Всех смутила сном ткачиха:
«Без расчету нам, мол, лихо!
Принимайся ж, млад и стар,
сам учитывать угар*!»
Глядь —
      с тех пор
            и вправду в тресте
стал расчет на первом месте.
И великая беда
пронеслася без следа.

Клонит пряхе сон ресницы
и — опять баран ей снится:
хитро кручены рога,
морда глупая строга.
Только стал теперь он франтом —
нэпачом и спекулянтом:
ловко сшит по моде фрак,
на ботинках блещет лак.
Он идет к ней шагом скорым,
хочет в бок боднуть пробором,
блеет:
   «Будешь ты, карга,
мериноса в гнев ввергать?!
Всё равно вас доконаю,
слабость вашу твердо знаю:
ведь на каждом
         на шагу
вас преследует прогул!
Тот запьет,
          а тот закурит,
тот в окно глаза прищурит.
Смотришь —
      каждый полчаса
языки —
       не шерсть — чесал!
Если б так ходили, тычась,
все двенадцать ваши тысяч —
в день ушло бы,
          мне видней, —
тысяча рабочих дней.
Со статистикой не спорьте,
дело здесь совсем не в черте!
Я ж
       нисколько не боюсь
ваших жалоб в профсоюз!»
Пряха встала ранним-рано
и расчет того барана,
что глумился по ночам,
рассказала всем ткачам.
Стонут фабрики от гула:
ни отлучек,
            ни прогула,
все мгновенья на счету, —
производство же в цвету.
Шаг там звонкий слышен чей-то?
Это наша комячейка;
аккуратности мерило
секретарь ее Кириллов!
Без заморских компаньонов
сберегут они тканьё нам:
коли что не так течет —
кличь
           правленье на отчет.
Глядь —
       товар, как из Парижа,
а расценка — даже ниже!

Только этот сон забылся —
пряхе
   в третий раз приснился,
ставши толстым, как гора,
мериносовый баран.
Так пристав к ней, хуже клея,
он
     теперь
        иначе блеял.
Кинув кроткий взгляд окрест,
он жалел суконный трест:
«Ах-ах-ах, какая жалость,
хвост и сердце задрожало!
То ли дело было встарь!
Весь погибнул инвентарь!
Все машины в беспорядке,
на стальных частях заплатки,
ворсовальных шишек нет,
паутина на стене!
А жилища для рабочих!
Где ж уютный уголочек?
Где рояль?
          И где диван?
Даже — нет отдельных ванн!!
То ли дело заграница…
ткач —
   в футляре там хранится.
(Если ж полон весь футляр —
на поддержку есть петля!)
Ах-ах-ах, какая жалость,
хвост и сердце задрожало!
Без меня хотели… Пусть.
Ай-ай-ай, какая грусть!»
Тут ткачиха
           не стерпела,
гневом праведным вскипела,
и,
   безудержно строга, —
хвать барана за рога:
«Утоплю в поганой миске,
перевертень меньшевистский!
Предо мною ты не лей
ядовитый свой елей!
Встречу я тебя по чину!..»
Вдруг —
      бараний голос смолк —
зарычало из овчины
и на пряху прыгнул волк!
Закричала в страхе пряха:
«Провались, исчезни прахом!»
Да рукой —
             к веретену,
вдоль его перетянув.
И проснулась в мелкой дрожи
от проклятой этой рожи.
— Без гримасы — кто ж привык
видеть лик твой, меньшевик?!
Даже самый небрезгливый,
слыша голос твой слезливый,
от твоих слюнявых брызг
вздрогнет вдруг и крикнет: «Брысь»!

Но, оправившись от страха,
наша правильная пряха
не трепала языком —
побежала в фабзавком.
Рассказав свой сон зловещий,
что ей блеял глас овечий,
предложила рассмотреть —
как ей быть со снами впредь?
— Ты, должно быть, обалдела.
Я со снами не знаком!
Это дело женотдела!—
отвечает ей завком.
В женотделе —
         смех до колик:
«Вот привиделся соколик!»
Но, когда замолкнул смех,
забрало раздумье всех.
— Ведь кой-где, и вправду, речи
схожи на́ голос овечий;
ведь кой-кто
             и впрямь шипит
про ухудшившийся быт! —
Секретарь, товарищ Гаша,
говорит:
      «Задача наша —
чем правленье обвинять —
осмотреть наш комбинат!
Со своей администрацьей
нам не дело задираться;
если есть в делах нелад,
скажет нам про то — доклад.
Это раньше:
             взятки-гладки,
на запрос кричали: «Цыть!»
А теперь не те порядки,
есть кого порасспросить!
Без уверток,
            без обманов
разъяснит нам всё Туманов.
У нас директор, кажется, —
свой брат рабочий — Кашинцев.
Заглянув сперва к соседям,
все мы фабрики объедем,
разузнавши без вреда
все условия труда.
Вспомним также, между прочим,
как допрежь жилось рабочим,
чем купецкий капитал
укрывал нас и питал?
Каждый,
      на хозяев крысясь,
облегченья тщетно ждал:
всех давил квартирный кризис
и культурная нужда!
Что ж теперь?
      Всё так же ль тесно?
Так же ль жмется повсеместно
ткач в расхлябанный барак,
где в дыру глядит дыра?»

Так решив,
           пошли обходом
пряха с Гашей по заводам
поглядеть и там, и тут,
как рабочие живут.
На Введенской,
         на Покровской,
на Московско-Озерковской —
не затешется зима
в коммунальные дома.
На Шараповской —
                 знакомым
можно хвастать новым домом.
На Сапроновской —
                   опять
стены кроет конопать.
На Зеленовской —
                постой-ка —
снова новая постройка?
На Свердловской —
                  посмотри,
этажа взлетела в три!
Горя тяжкого отведав
в девятнадцатом году,
«Пролетарская победа» —
возродилась вновь к труду.
Мощь сильна рабочих армий:
на Даниловской —
                в казарме —
без особенных затрат
сделан комнат чистых ряд.
Погляди-ка, Гаша, выше:
прочно выкрашены крыши!
Присмотрись, товарка, здесь:
вишь —
   фундамент новый весь.
Там, где встарь
      от вечной течи
плесень сизая плыла, —
переложенные печи
дышат ласкою тепла…
Там,
         где тусклое болотце
разводило комаров, —
встали
   чистые колодцы,
малярию поборов.
Ох, горька ты, пыль от ткани,
от оческов въедлив прах,
но — повсюду пышут бани,
грязь сводя на всех парах!
Тиф не съест ткачёва сына,
коль на страже медицина.
Чтоб грудные зря не гасли,
матерям на помощь ясли.
Все, кто молод и неглуп,
ходит
           в свой
              рабочий клуб.
Всюду сводим мы заплаты,
их немало наросло.
Получения зарплаты
знаем точное число!

— А теперь, —
         сказала Гаша, —
поглядим на дело наше.
Впрямь ли лучше было встарь?
Расшатался ль инвентарь?
Ты руками не маши нам,
заграничный обормот.
Сами помним,
      что машины
не новеют от работ.
Да не скаль злорадно пасти,
брось ногами семенить.
Мы
   изношенные части
догадались заменить.
Правда,
   многих тяжких хлопот
стоил нам суровый опыт,
но усвоен нами он.
Ты же
   лезешь на рожон.
Например:
          какая ко́рысть
у машин уменьшить скорость?
Раньше
   кто бы то сказал —
просмеяли бы в глаза.
А теперь —
             мы учим глупых,
что для тканей полугрубых —
коли быстро пущен вал,
выход пряжи
              будет мал!
Для успеха ж грубых смесок,
коль делители узки́,
мы без спецов
      и при спецах
спариваем ремешки.
Над такими ремешками
сжали волю мы тисками;
чтобы шерсть не сбилась в клуб,
шьем на бёрдочный их зуб*.
А чтоб сорные очески
не носить в своей прическе,
мы —
   про то баран молчок! —
пропускаем сквозь волчок.
Эти мелкие приемы
дружке друг передаем мы,
вывози нас из разрух,
старый Клеин-технорук!
Промыванье,
               краска,
         стрижка, —
без сноровки — всюду крышка,
но тебе мы, меринос,
натянуть сумеем нос.
Не чесать тебе под брюхом,
велика барану честь:
мы твою ордынским пухом
заменить сумеем шерсть!
Чтоб в работе нам окрепнуть,
не потворствуя тебе,
мы свернем свою потребность —
станем ткать товар грубей.
Всё же —
         поздно
            или рано —
спесь собьем
               с того барана.
Много будет перемен там,
и не зря баран сердит;
кто знаком с ассортиментом
с нашим — это подтвердит.
К нам,
   чтоб сорт наш не был ниже,
шлют рисунки из Парижа!
Нынче — и у Муссолини
нет
       в штанах
             изящней линий.
Наши ткани
            не богатым —
обошьешься из зарплаты!
Кто не верит —
         посмотри
в магазине № 3.
Забрели в мага́зин вы бы, —
цены — грош,
      огромный выбор!
Подобрали точка в точку,
и бери товар в рассрочку.
Так уверенно глядели
Гаша с пряхой в женотделе,
возвратясь
          к плечу плечо,
свой закончивши отчет.
«Боевые вы подружки!» —
им сказал завком Петрушкин.
«Молодцы и ловкачи!» —
подтвердили все ткачи!
Кто читает сказку чутко,
для того
   не только шутка,
а и дел величина
между строк заключена.
Старины развейтесь тени,
не гнусите под окном…
Ведь действительно оденет
пряха всех своим сукном.
Встанут стройно фабрик трубы,
ткани будут все тонки́,
и не станут сукон грубых
вырабатывать станки.
А пока, —
          чтоб то случилось,
что сияет впереди,
ты, читатель,
              сделай милость,
сказку —
        в жизни проводи!