Уильям Блейк - Поэзия английского романтизма XIX века

Господень мир, его мы всюду зрим,
И смерть придет, копи или расходуй.
А в нас так мало общего с природой,
В наш подлый век мы заняты иным.

Играет море с месяцем златым,
Порхает ветер, опьянен свободой,
Иль спит и копит мощь пред непогодой.
Что нам с того! Мы равнодушны к ним.

Мы для всего чужие. Боже правый,
Зачем я не в язычестве рожден!
Тогда, священной вскормленный дубравой,

Я видел бы веков минувших сон.
При мне б из волн вставал Протей лукавый,
При мне бы дул в крученый рог Тритон[197].

Не хмурься, критик, не отринь сонета!
Он ключ, которым сердце открывал
Свое Шекспир; Петрарка врачевал
Печаль, когда звенела лютня эта;

У Тассо часто флейтой он взывал;
Им скорбь Камоенса была согрета;
Он в кипарисовый венок поэта,
Которым Дант чело короновал,

Вплетен, как мирт; он, как светляк бессонный,
Вел Спенсера на трудный перевал,
Из царства фей, дорогой потаенной;
Трубой в руках у Мильтона он стал,

Чье медногласье душу возвышало;
Увы, труба звучала слишком мало!

Нет зрелища пленительней! И в ком
Не дрогнет дух бесчувственно-упрямый
При виде величавой панорамы,
Где утро — будто в ризы — все кругом

Одело в Красоту. И каждый дом,
Суда в порту, театры, башни, храмы,
Река в сверканье этой мирной рамы,
Все утопает в блеске голубом.

Нет, никогда так ярко не вставало,
Так первозданно солнце над рекой,
Так чутко тишина не колдовала,

Вода не знала ясности такой.
И город спит. Еще прохожих мало,
И в Сердце мощном царствует покой.

В прощальный час, мой друг и спутник мой,
Иду к тебе. — Напрасное влеченье!
Я вижу, Даддон, все в твоем теченье,
Что было, есть и будет впредь со мной.

Ты катишь воды, вечный, озорной,
Даруешь вечно жизнь и обновленье,
А мы — мы сила, мудрость, устремленье,
Мы с юных лет зовем стихии в бой,

И все-таки мы смертны. — Да свершится!
Но не обижен, кто хоть малый срок
Своим трудом служить потомству мог,

Кто и тогда, когда близка гробница,
Любовь, Надежду, Веру — все сберег.
Не выше ль он, чем смертным это мнится!

И часовым для Запада была,
И мусульман надменных подчинила.
Венеция! Ни ложь врага, ни сила
Ее дела унизить не могла.

Она Свободы первенцем была,
Рожденью своему не изменила,
Весь мир девичьей красотой пленила
И с морем вечным под венец пошла.

Но час настал роскошного заката —
Ни прежней славы, ни былых вождей!
И что ж осталось? Горечь и расплата.

Мы — люди! Пожалеем вместе с ней,
Что все ушло, блиставшее когда-то,
Что стер наш век и тень великих дней.

Несчастнейший из всех людей, Туссен!
Внимаешь ли напевам плугаря,
Уносишься ли мыслью за моря, —
Во мгле, среди глухих тюремных стен,—
Будь тверд, о Вождь, и превозможешь  плен!
Поверженный — сражался ты не зря.
Чело твое — как ясная заря,
И знаю: гордый дух твой не согбен.
Всё — даже ветра шелестящий лёт —
Нашептывает о тебе. Живи!
Сама земля и сам небесный свод —
Великие союзники твои.
Отчаяния горечь, жар любви
И ум — вот непоборный твой оплот.

Скажи, мой друг, как путь найти прямей,
Когда притворство — общая зараза,
И делают нам жизнь — лишь для показа —
Портной, сапожник, повар и лакей.

Скользи, сверкай, как в ясный день ручей,
Не то пропал! В цене — богач, пролаза.
Величье — не сюжет и для рассказа,
Оно не тронет нынешних людей.

Стяжательство, грабеж и мотовство —
Кумиры наши, — то, что нынче в силе.
Высокий образ мыслей мы забыли.

Ни чистоты, ни правды — все мертво!
Где старый наш святой очаг семейный,
Где прежней веры дух благоговейный?

Как нынче, Мильтон, Англии ты нужен!
Она — болото; меч, перо, амвон,
Село и замок впали в смутный сон.
Мы себялюбцы, и наш дух недужен.

Вернись же к нам, дабы тобой разбужен
Был край родной и к жизни воскрешен!
Пусть мощным, вольным, властным станет он
И с добродетелью исконной дружен.

С душой, как одинокая звезда,
И речью, словно гул стихии водной,
Как небо чист, могучий и свободный,
Ты бодро-благочестным был всегда,

Взвалив на сердце, в простоте безгневной,
Убогий труд работы повседневной.

Я отложил перо; мне шквальный ветер пел
О бригах гибнущих, о буреломных чащах, —
Полуночный псалом, утраченный для спящих
Невольников забот и повседневных дел.

Помыслил я тогда: вот мой земной удел —
Внимать мелодии, без меры и созвучий,
Чтоб я ответствовал на вещий зов певучий
И страстным языком природы овладел.

Немногим явственен надгробный стон такой,
Звучащий набожно над горем и тоской
Давно минувших лет; но он как буря эта,

Порывом яростным печаля сердце мне,
О наступающей пророчит тишине,
О легкой зыби волн в сиянии рассвета.

— Бессилен человек и близорук,
Он в прошлом весь, и нет надежды боле,
И даже радость, промелькнувши вдруг,
Ему не в силах скрасить скорбной доли!

— Но есть творцы; из бренной сей юдоли
Они, минут нарушив перестук,
Выводят Мысль — и жизни мрачный круг
Горит зарей, неведомой дотоле.

Воображенье властью неземной
Страдающих спасет от горьких мук;
Оно вернет заблудшему покой,

Врачуя амарантами недуг;
С цветами веры в час печали злой
Оно для всех — незаменимый друг.

Ты все молчишь! Как быстро отцвела
Твоя любовь, не выдержав дыханья
Разлуки, растоптав воспоминанья,
Отвергла долг и дар свой отняла.

Но в горький плен мой разум ты взяла,
Тебе служить — иного нет желанья!
И хоть сожгла ты прошлое дотла,
Душа, как нищий, просит подаянья.

Ответь! — Пусть сердце, пылкое тогда,
Когда мы страстным предавались негам,
Пустым, холодным стало навсегда, —

Гнездо в лесу, засыпанное снегом,
В глухом лесу, где замер каждый звук.
Ответь, молю, не дли жестоких мук!