Жуакин Машадо де Ассиз - Избранные произведения
Зачем скрывать? Я был потрясен. Ясность изложения, логика идей, четкость выводов — все это подавляло своим размахом и величием, и я вынужден был прервать на несколько минут нашу беседу, дабы переварить новую философию Кинкаса Борбы. Ее автор почти не скрывал своей радости триумфатора. Взяв с тарелки куриное крылышко, он принялся обгладывать его с философским спокойствием. Я попытался было кое в чем возразить ему, но так робко, что он в два счета не оставил от моих возражений камня на камне.
— Для понимания сущности моей системы важно прежде всего никогда не забывать о всеобщем начале, размещенном и воплощенном в каждом человеке. Возьми, к примеру, войну: мы считаем ее народным бедствием, в то время как она всего лишь привычный жест мировой души: мировая душа потянулась так, что захрустели косточки… А голод (он философски пососал крылышко), голод лишь доказывает, что мировая душа способна подчинять себе свое собственное чрево. Для меня же лучшим доказательством истинного величия моей системы является вот эта курица. Она была выкормлена кукурузой, выращенной одним из африканцев, привезенных к нам, ну, предположим, из Анголы. Этот африканец родился, вырос и был продан в рабство; его доставили сюда на корабле, для постройки которого десятеро, а то и дюжина лесорубов валили деревья в африканской чаще; корабль шел под парусами — и в них труд восьмерых или десятерых ткачей, а еще канаты и прочая морская снасть. И выходит, что в эту курочку, угодившую мне на обед, вложено великое множество усилий и тягот, и все с единственной целью — усладить мое чревоугодие.
Когда подали сыр, Кинкас Борба перешел к доказательствам того, что его философская система способна также избавить человечество от страданий. С точки зрения гуманитизма страдание, боль — всего лишь результат нашего воображения. Ребенок, которому угрожают побоями, закрывает глаза и начинает дрожать еще до того, как к нему успели прикоснуться. Это предчувствие боли — свойство, порожденное человеческой фантазией, наследственностью и самовнушением. Разумеется, чтобы раз и навсегда покончить с болью, недостаточно просто принять систему, это лишь первое, но непременное условие; все остальное следует предоставить естественному ходу вещей. В один прекрасный день, когда человек до конца проникнется сознанием, что он-то и есть та самая мировая душа, ему останется лишь воспарить мыслью к своей первоначальной субстанции, дабы противостоять любому болевому ощущению. Однако природа торопиться не любит, и вряд ли человек достигнет такой степени совершенства раньше чем через несколько тысячелетий.
Спустя несколько дней Кинкас Борба ознакомил меня со своим философским трактатом. Его сочинение состояло из четырех томов, по сто страниц каждый, написанных от руки бисерным почерком, с обильным цитированием латинских авторов. Последний том содержал политическое кредо Кинкаса Борбы, основанное на философии гуманитизма; это, пожалуй, наиболее скучная часть трактата, хотя разработана она была с железной логической последовательностью. Общество, преобразованное по методу Кинкаса Борбы, не избавляет человека от войн, революций, побоев или ножа в спину, а также от нищеты, голода и болезней; но поскольку эти допускаемые бедствия суть всего лишь отклонения в процессе нашего познания (ибо они не что иное, как внешние признаки внутренней субстанции, и как таковые не могут влиять на человека, если не считать того, что они нарушают монотонность его существования), то должно быть ясно, что их наличие не в силах помешать счастью человечества. И даже если и в будущем подобные бедствия (само по себе это определение с точки зрения гуманитизма в корне неверно) станут восприниматься с позиций мироощущения, ограниченного предрассудками старого времени, то все равно это не сможет подорвать его систему по двум причинам: во-первых, мировая душа есть единое и абсолютное начало всех творений, и потому каждый человек должен почитать высшим наслаждением пожертвовать собой во имя создавшей его божественной силы; во-вторых, духовная власть человека над землей никогда не исчезнет, ибо земля эта создана единственно для его удовольствия, так же как звезды, ветер, финики и ревень.
— Панглос, — заключил Кинкас Борба, закрывая книгу, — был не такой дурак, каким его вывел Вольтер.
Глава CXVIII
ТРЕТЬЯ СИЛА
Третьей силой, побуждавшей меня к возвращению в человеческий улей, было, пожалуй, тщеславие и особенно моя неспособность жить в одиночестве. Меня притягивала толпа, и я жаждал быть ее кумиром. Ах, если бы мысль о пластыре родилась у меня именно тогда, кто знает? Очень может быть, что я не только бы не умер, но и сделался бы знаменитым. Но тогда эта мысль не пришла мне в голову. Просто возникло желание проявить себя в чем-нибудь, как-нибудь и перед кем-нибудь.
Глава CXIX
В СКОБКАХ
Здесь, в скобках, я хочу предложить вам полдюжины афоризмов, из числа придуманных мною в то время. Боюсь, что все это — лишь зевки от скуки; использовать их можно разве только в качестве эпиграфов к беспредметным словопрениям.
* * *У всех хватает терпения вынести чужую боль.
* * *Мы убиваем время, но время нас хоронит.
* * *Один кучер-философ имел обыкновение говорить, что ежели бы в каретах ездили все, то никто не получал бы от этого никакого удовольствия.
* * *Верь себе, но иногда верь и другим.
* * *Ювелир удивляется: зачем это индеец продырявливает себе губу, чтобы украсить ее кусочком дерева?
* * *Не ропщи, если тебе отплатят злом за добро: лучше упасть с облаков, чем с третьего этажа.
Глава CXX
COMPELLE INTRARE
— Нет, дорогой, теперь уж как хочешь, но ты должен жениться, — объявила мне Сабина. — Иначе какое будущее тебя ожидает! Старый, бездетный холостяк…
Бездетный! Мысль о детях наполнила меня беспокойством; я вновь ощутил воздействие таинственного флюида. Да, я должен стать отцом! Холостая жизнь имеет, конечно, свои преимущества, но с возрастом дорожишь ими все меньше, а расплачиваться за них приходится одиночеством. Одинокий, бездетный старик! Нет, это невозможно! Я был готов на все: даже на то, чтоб породниться с Дамашсено. Бездетный! Уверовав в Кинкаса Борбу, я решил открыть ему свои тайные намерения, побуждавшие меня к женитьбе. Философ, выслушав меня, возликовал; он заявил, что это мировая душа пробудилась в моих чреслах, и пылко одобрил мои матримониальные планы; он настаивал, чтобы это событие было отпраздновано как можно торжественнее и т. д. «Compelle intrare», — как говорил Иисус. И Кинкас Борба на моем примере еще раз доказал мне, что Евангелие определенно предвосхищало гуманитизм, но его суть была искажена князьями церкви.
Глава CXXI
СПУСКАЯСЬ С ХОЛМА
К концу третьего месяца все уладилось как нельзя лучше. Таинственный флюид, хлопоты Сабины, глазки Лоло и радость ее отца дружно подталкивали меня к женитьбе. Воспоминание о Виржилии порой вставало передо мной, и черный бесенок совал мне под нос зеркало, в котором я видел свою возлюбленную всю в слезах, но тут же другой, розовый бесенок подсовывал мне другое зеркало, и в нем перед моими глазами возникала Лоло — нежная, сияющая, ангелоподобная. О разнице в нашем возрасте я не говорю. Я ее не чувствовал; а в одно прекрасное воскресенье, когда мы слушали мессу в капелле Преображения, я просто взял да и выбросил все разделявшие нас годы. Дамашсено с семьей жил в Кажуэйросе, и я часто сопровождал их к мессе. Холм, на котором возвышалась капелла, тогда еще не был застроен, только один старый особняк стоял на самом верху. И вот, в воскресенье, спускаясь вниз под руку с Лоло, я, сам не зная как, сбросил по дороге там два, там четыре, а там и пяток лет, так что, когда мы сошли вниз, рядом с Лоло стоял двадцатилетний юноша, такой же веселый, каким я был в этом возрасте.
Если кто-нибудь желает узнать поподробнее, при каких обстоятельствах произошло со мной это чудо, пусть он дочитает главу до конца. Итак, после мессы мы спускались с холма втроем: Лоло, ее отец и я. На полдороге мы увидели какую-то толпу, и Дамашсено, шедший рядом, мигом смекнул, в чем дело, и радостно устремился вперед: мы двинулись за ним. И тут глазам нашим открылась картина: мужчины всех возрастов, комплекций и оттенков кожи, одни в рубашках, другие в куртках, третьи в рваных сюртуках, все застыли в разных позах — кто на корточках, кто упершись ладонями в колени, кто присев на камень, кто привалившись к стене, но у всех глаза не отрывались от круга, и из расширенных зрачков, казалось, выглядывала душа.
— Что это? — удивилась Лоло.
Я знаком попросил ее замолчать и стал потихоньку пробираться сквозь толпу, ведя Лоло за собой. Люди расступались, давая нам дорогу, но вряд ли кто-нибудь из них обратил на нас внимание. Их глаза были прикованы к центру круга. Там шел петушиный бой. Я увидел обоих соперников — бойцовых петухов с острыми шпорами, горящими глазами и загнутым клювом. Вздыбленные гребешки у обоих уже были в крови, перья на груди того и другого были начисто выщипаны, а сама грудь багровела запекшейся кровью. Усталость уже овладевала бойцами, но они еще сражались, зорко следя друг за другом, и долбали клювом один другого — туда, сюда, удар, ответный удар, — и оба дрожали от ярости. Дамашсено забыл обо всем на свете, так он был поглощен зрелищем. Напрасно я пытался увести его: он не отвечал и, видимо, даже не слышал меня, увлеченный перипетиями поединка. Петушиные бои были его страстью.
