Евгений Клюев - Зелёная земля
2005
БОЛЬШАЯ ЖРАТВАА на самом-то деле совсем я не прав,
и на самом-то деле совсем я не граф -
я на самом-то деле народ:
собирательный образ, простите, такой,
обобщённый пример, что всегда под рукой, -
море, переходимое вброд.
Это сказано, дальше пойдёт веселей -
обойдёмся-ка, стало быть, без главарей:
всё равно их потом истребят!
Будем дружно идти развесёлой толпой -
за анапеста за колченогой стопой:
хоть топчась, да не глядя назад.
Мы счастливые овцы – бери нас гуртом:
мы счастливые овцы в руне золотом,
к месту казни мы сами трусим:
рассчитаемся сами, построимся в ряд
(это здесь убивают у вас, говорят?) -
и потребуем казни засим.
Это кислая, это горячая смесь,
из холопства и гордости сводит нас здесь:
черпаками нацелясь в котёл,
мы готовы хлебать и хлебать сообща
смерть за смертью, совсем ни на что не ропща -
дескать, кто же иначе хотел?
И в кровавом ряду – в карнавальном бреду,
друг у друга опять, так сказать, на виду
подаёмся на блюдах к столу -
пир последний без нас состояться б не мог,
и, смеясь, мы приветствуем свежий дымок,
исходящий от нас же – в пылу
и в чаду торжества… Раз такая жратва,
всем пожертвуешь ради сего торжества -
потому что обычай таков!
Мы как те, из Рязани, грибы: нас едят,
а глаза наши с нежной любовью глядят
на жующие рты едоков.
Мы к вину хороши и к застольным речам -
к братству, к равенству, к разным другим мелочам,
обиходным за каждым столом,
и мы помнимся долго: ах, что за обед! -
говорят едоки, через несколько лет
вспоминая о сытном былом.
А история дальше бурлит и гудит,
а история дальше плодит и плодит
нас… и в поле обильна трава!
И опять мы бежим терпеливой трусцой
прямо в самое пекло, овца за овцой, -
раз такая жратва…
* * *Я забыл написать это всё, а хотел, но теперь уж
ни к чему, да и нет всего этого – стёрлись следы,
только глупость и глупость: отмеришь-отрежешь-отмеришь,
и останется маленький сборник воды – ерунды.
Два десятка шагов – по канату меж датой и датой
(между первым стихом и последним – пустыня лежит,
и идёт караван, неуверенный, шаткий, поддатый,
и пустыня под ним, будто таз жестяной, дребезжит),
а стихов-то и нетути… с музыки сбилось дыханье,
где-то в области синего неба – ком глины сырой.
Но ребёнок шестнадцатилетний, безумная Ханне,
на цыганский сбиваясь, по-датски твердит: «Вы король!»
Я, конечно, король… если это Вам, Ханне, поможет,
но, гонимый толпой взбунтовавшейся (злы мужики -
с топорами и вилами – стайка кровавая мошек!),
за полцарства прошу не коня, но прошу полстроки:
полстроки – уже в полубреду, в неживом бормотаньи,
полстроки, наконец, – и тогда уже жизнь прожита.
До чего же вы все, дорогие, меня измотали,
что горька мне, как яд, золотая моя немота!
Под весёлыми под молодыми Его небесами
написать бы Ему бы какой-нибудь маленький гимн!
Но не пишут стихов короли – никогда не писали:
как-то заняты были всегда то одним, то другим…
* * *Новые года летят -
чередуются глаголы -
новые года летят…
и один новей другого:
промелькнул – и был таков,
и не хватит (хоть в избытке!)
колпаков на дураков
и бумаги – на открытки,
и не хватит пятаков
разложить по всем чулочкам,
яблоков и облаков -
ангелам и ангелочкам,
и не хватит жизни всей,
чтоб угнаться за полётом
стаи жареных гусей
по заяблочным высотам.
С Новым годом, Старый Бог,
ибо это – самый новый:
нов – до хруста на зубах,
нов с иголочки, еловой!
* * *Вам зачем, Ваше Непостоянство,
раньше времени в город Москву?
Раньше времени только пространство,
небеса да пучина Ау:
ни тебе переправы, ни брода,
ни плеча – преклонить бы чело!
Раньше времени только свобода,
то есть, в сущности, нет ничего.
То ли день близко к ночи был начат,
то ли век уж своё отшагал -
ты катись, неприкаянный мячик,
по пустым безымянным снегам:
ты резиновый, ты разноцветный,
с полосой поперёк живота,
погоняемый мыслью заветной -
дескать, жизнь ещё не прожита!
Заблуждение длится и длится:
ни концов, ни начал не найти -
старый Мёбиус с бездной в петлице
окликает тебя по пути!
Только бы от него отвертеться -
и тогда, знаю я наперёд,
золотая инерция детства
нас куда-нибудь да приведёт.
КАРТИННАЯ ГАЛЕРЕЯСкрипки на Стрёгет
(бумага, акварель)
Не людское и не мирское,
а небесное (но не местное) -
выпиликивается такое-
здесь-ещё-не-известное:
выпиликивается на скрипочке
понаехавшими славянами -
под цветастыми сарафанами
вьетнамские тапочки.
И с испугом глядит полиция
на такое-тут-выпиликивается.
Стрёгет благоухает нежностью -
и – почти уже с невозможностью
удержать под сердцем бумажники,
куда смотрят эти таможники! -
Копенгаген, врасплох захваченный,
расплывается, как засвеченный
на дешёвенькой плёнке мыльницы,
и бежит в луга, за околицы,
на зелёные, значит, пажити…
А вот… птичку – на скрипке – можете?
И (в глазах ни единой тучки)
выпиликиваются – птички!
Дзэнские монахи, сметающиеорнамент из цветного песка
(белый картон, пастель)
Вестербро уносит с лица земли -
попрощаемся с Вестербро:
поспешает парусный флот вдали,
но ему уже не успеть
подхватить несомое, как перо,
мимолётное Вестербро -
Вестербро, оставшееся на треть…
но исчезнет и эта треть!
Все бирюльки давно сметены с лотка,
ибо жизнь совсем коротка:
бодхисатвы розовая рука
держит веничек на весу -
Бог семь дней не спал, но узор из песка
всё равно придётся смахнуть:
и кружок, и ромбик, и полосу,
ибо, значит, не в этом суть.
Ибо сути на свете нет никакой,
раз уж сам этот свет сыпуч, -
потолок осыпается в мастерской
и уносится на восток
за цветной за пыльной за стайкой туч,
как бездомный такой листок, -
лишь высокая башня хранит покой:
её срок пока не истёк.
Но наступит, конечно, и ей черёд,
и всему на земле черёд,
и беспечный веничек нас смахнёт -
не успеем глазом моргнуть!
И – уже никогда-никогда-никогда,
ни потом, ни когда-нибудь…
…между тем бодхисатвы рука тверда,
ибо это тоже не суть.
Снег в феврале
(влажная бумага, тушь)
Площадь, канал, грузовые суда,
грузный Сант-Спирит -
всё исчезает навеки… куда? -
Снег засыпает.
Сходит на город астральная высь
грозною буллой -
и Копенгаген становится весь
шапкою белой.
Чья это шапка… да поздно гадать,
о Пешеходе!
Тут и вблизи-то ни зги не видать:
зга на исходе.
Впору дать дёру от снежной стены,
щурясь и горбясь:
видишь, по маковку занесены
имя и адрес,
национальность, гражданство и пол,
возраст и вера -
вот и Сант-Спирит из виду пропал
или из мира,
лишь из-под снега играет квартет
Баха на память…
Снег засыпает, а музыка – нет:
не засыпает.
Чайна-таун
(шёлк, акриловые краски)
В Чайна-таун зима золотая
и тепло от тяжёлых витрин,
и проносятся, сладко болтая
на своём языке мандарин,
златоглазые дети и птицы
в сизокрылых одеждах простых…
надо ж было же так уродиться:
с мандарином – да прямо в устах!
Мой тяжёлый товарищ старинный,
будем как-нибудь не горевать,
а на этом вот на мандарине
жизнь учиться преодолевать -
и катиться на нём, и катиться
безо всякого, значит, труда…
ибо все-то мы дети и птицы,
и притом – из того же гнезда.
А раз так… значит, на мандарине,
апельсине, лимоне, хурме
мы домчимся до тоненькой грани
нашей памяти где-то во тьме,
за которой грехам и огрехам
места нет, и решил – так решил,
но покуда никто не уехал
и покуда никто не ушёл.
Блошиный рынок в Нёрребро
(бумага, цветной карандаш)
Ты не будь, душа, белою вороной -
собирай давай-ка крону за кроной,
а когда сколько следует накопишь,
приезжай в Нёрребро – всего накупишь:
синий чайник без носика и крышки,
и зелёные безрукие кружки,
и безносую куклу-негритёнка,
и оттеночный шампунь без оттенка,
вифлеемскую звезду из металла
и дырявое, в слезах, покрывало -
всё, чего тебе, душа, не хватало,
не хватало и всегда недоставало!
Тут у чопорной, с буклями, бабули
можно выкупить и самые букли,
а из книги, не читаемой боле,
можно выкупить и самые буквы -
можно выкупить у сада осадки,
и Швейцарию саму у швейцарца,
или вот у бессердечной красотки
можно выкупить и самое сердце…
Завяжи всё это дело шпагатом,
возведи вокруг чугунные решётки,
