Максим Рыльский - Стихотворения и поэмы

Кто города не любит, где родился,
Где слово мама в первый раз сказал,
Где школьный перешел порог впервые,
Впервые слово произнес «люблю»!
Как не любить нам города, где в каждом
Кирпичике его для нас таятся
Частицы нашей жизни, бытия,
Работы, грусти, радости и песен!
И думается мне (хотел бы я,
Чтобы меня вы поняли как надо!):
Не каждый город жители так любят,
Как ленинградцы свой прекрасный, строгий,
Туманный и лучистый Ленинград!

Вчера я ехал на автомобиле,
И мой шофер, внезапно обернувшись,
Сказал с улыбкою неизъяснимой:
«А кони на Аничковом стоят
Всё там же, где стояли! Этой ночью
Поставили их снова на мосту..»
И по мосту проехали мы тихо,
На вздыбленных коней мы любовались,
А главное — на тех людей, что их
Заботливой рукой своей укрыли,
А сами здесь в бою стояли насмерть
И нынче вновь их вывели на свет, —
Чтоб триумфально ржали эти кони,
Как боевые кони победивших!

За тем холмом они стояли. Если б
Им удалось на этот холм взойти,
Открылся б перед ними Ленинград
Как на ладони, гордый, величавый,
И по всему его великолепью
Ударили бы жадные орудья,
Попрали бы всю эту красоту —
И с топотом прошлись бы по руинам,
По крови стариков, детей и жен
Чужих коней жестокие копыта.
Но воины Полтавы, Ленинграда,
Москвы, Тбилиси, Еревана, Тулы
Стояли насмерть здесь, не уступая
Ни пяди больше кровожадной силе.

Вот их могилы! Головы склоните!
Быть может, школьник, юноша безусый,
Лежит здесь, — вижу надпись на могиле
Среди цветов: «Такому-то… от школы…»
А это вот — могила земляка
С такой родной фамилией на енко,—
Ее ни дождь не смоет на табличке,
Ни вечность не сотрет ее в сердцах!
Наверно, был он ласковый, веселый,
Боец и запевала, хлебороб,
Пока не налетела злая буря, —
И он, от гнева потемнев лицом,
Без лишних клятв и громогласных слов
Винтовку взял и стал на оборону
Родного дома и страны родной!

Здесь каска ржавая поверх могилы —
Вот всё, что нам осталось на земле
От воина. Он, верно, был хорошим
Шахтером или слесарем в поселке,
И, прежде чем надеть вот эту каску,
С невестою пошел он попрощаться,
И волосы она ему с любовью
В печали ласковой перебирала,
И целовала милое лицо,
И орошала ясными слезами…
Потом всё писем дорогих ждала,
Угольниками склеенных нескладно,
И в час ночной, бессонницей измучась,
Читала их и раз, и два, и трижды…
А позже и письма не дождалась!

Лежат они. Трава растет над ними,
Цветы желтеют, и в кустах зеленых,
Из теплых стран вернувшись, соловей
Им славу вечную поет немолчно.

Здесь Пулковский пролег меридиан,
Обсерватория вот здесь стояла —
Спокойное гнездо науки мирной,
Где с звездами, как с близкими друзьями,
Ученый откровенно говорил.

Теперь здесь пусто. Будто ничего
И не было. Кирпич, трава да щебень.
Разбойников прогнали мы далёко
И в землю их, проклятых, закопали,
Чтоб снова нам смотреть на это небо, —
Но болью жгут руины нам сердца…
Я знаю: здесь поставят телескопы
Еще сильней, чем были, и яснее
Миры откроют тайники свои
Ученым нашим, — всё же гнев и скорбь
Сжимают горло… —
                                 Но выходит гордость
И говорит: меридианом этим
Мы будем мерить славу ленинградцев,
Защитников могучих Ленинграда.
Нет, не смогла его переступить
Нога врагов, что в злобе всё топтала!
И это место — памятник живой
Живым героям и героям мертвым,
Как храбрости бессмертный монумент!
Так пусть об этом вся земля узнает,
Пускай об этом людям и народам,
Всю землю окружая, словно лента,
Где золотом пылает наша слава,
Расскажет Пулковский меридиан!

Лежит здесь Красношапка Николай,
Сын Украины милой, сын Донбасса.
Такой еще был юный он, такой
Хороший, чистый, светлый, коммунист!
Был глаз его по-снайперски остер,
Без промаха стрелял он по фашистам,
Но у него не только глаз был острый —
И сердце билось жаркое в груди!

Была минута, — и подумать страшно! —
Когда враги могли прорвать рубеж,
Где грозная десница начертала
Слова такие: если перейдут
Враги рубеж — падет наш Ленинград.
Наш Ленинград! Мой друг, ты это слышишь
В земле сырой? Ты слышишь? Ленинград —
Всегда был наш, всегда он будет нашим!

Под Ленинградом, юноша, ты бился
За Украину, за село родное,
Где твой отец, усталый, поседелый,
Друзьям показывает твой портрет
И в гордости и в скорби несказанной!
Ты бился за Москву, за Минск, за нас,
За то, чтоб по земле ходила песня,
Чтоб юноши одних с тобою лет
Своих подружек в губы целовали,
Чтоб дело правды нашей победило!
Гранатою, винтовкою разил
Ты тех врагов, что спешно назначали
В гостинице «Астория» банкет,
Чтобы свою отпраздновать победу,
И уж о том печатали афиши!
Тебе пробила правое плечо
Лихая пуля — что ж? Рукою левой
Схватив гранату, ты ее метнул
В фашистов… В ту же самую минуту
Тебе, земляк мой, рана обожгла
Смертельной болью грудь… Но ты стоял
И, стиснув зубы, стиснув сердца боль,
Успел сказать товарищам своим,
Смертельно побледнев: «Назад ни шагу!..»

И ни на шаг друзья не отступили,
И Ленинград, как счастье, защитили —
Как радость, отстояли Ленинград!
Теперь ты здесь, на кладбище гвардейском,
Лежишь, мой друг, среди друзей отважных,
Что смертью смерть попрали, как и ты!
И небо синее свои цветы
Кладет тебе, земляк мой, в изголовье…
Невесть откуда чайка, залетая,
Как мать горюя, плачет над тобою,—
А Ленинград, а Киев, а Одесса
Уже цветут в сиянии весны
И руки благодарно простирают
Тем, кто за счастье их погиб в бою!

Всю душу бы тучке отдать белокрылой
За то, что ты тенью обласкан немного,
Всю душу отдать бы земле этой милой —
Ведь ходят по ней твои легкие ноги.

Всю душу за взгляд, пусть улыбки — химеры,
За голос, который лукавинку скроет,
За счастье без меры, за горечь без меры,
За то, что ты, может быть, создана мною.

Вот она — весна прощанья,
Горек мед очарованья,
             Будто яд — в вино!
Чьи-то вновь слова проснулись,
Вновь рука плеча коснулась,
             Как тогда, давно.

Ты молчишь? Ты молчалива?
Ты не знаешь — эти дива
             Создавала ты?
Что ж глаза твои закрыло?
Радость? Боль? Надежды сила?
             Слова не найти.

Тополиный пух летает,
Землю мягко осыпает!
             Сон и тишина.
Ах, опять отрава эта!
На дворе июнь! И лето.
             Осень? Иль весна?

Приношу я тебе наболевшего сердца дары,
Я кладу свое сердце в крови и горячке: бери!
Я печаль и усталость тебе оставляю у ног,
             Это — всё, что одной лишь тебе я сберег.

Я не знаю, правдивы ли милые эти уста,
Я не знаю тебя, не пойму, может, ты и не та,
Ты приснилась мне в странном и путаном сне,
             Может быть, ты роднее других, может — нет.

Седины ты коснулась моей, и вдруг голос поплыл:
«Ах, подумать лишь только, не знаю, каким же ты был?»
             Был шатеном я, милая, был молодым,
Глупым был — и, боюсь, до сих пор я остался таким.