Галина Цурикова - Тициан Табидзе: жизнь и поэзия
Ницше говорил о любви к дальнему; я люблю ближнего в его „дальнем“; каждый человек носит в себе это „дальнее“, как проблему бутона, который может стать и цветком, если его поливать тишиной, радушием и сосредоточенностью; тогда душа начинает цвести; и вот это-то цветение хочешь принести и отдать другим. А мы из ложной соцветности липнем друг к другу и в конце концов дарим друг другу лишь пепел да окурки.
И лес — лес только тогда, когда его прочищают, когда стволы отстоят друг от друга на известном расстоянии; тогда весь лес могуче поднимается вверх; а если деревья жмутся стволами слишком друг к другу, — они остаются безлиственными, худосочными. То, что азбучная истина для дерева, почему-то забывается для человека; и думают, что трение друг о друга сухими жердями есть социальность: нет, это — сама антисоциальность; я социален тогда, когда приношу с собой горный эдельвейс и отдаю его в дар; если я его не имею, то я не умею ничем быть полезным другу; тогда даже сухая, не цветущая веселием легкости и не поющая горными голосами помощь есть не помощь, а отнятие от души, ибо мы, опустошенные, всегда отнимаем. И я, когда чувствую, что отдал все, что вырастил в тишине и сосредоточенности, то начинаю конфузиться; мне кажется, что мое безрадостное отбытие долга есть утаскивание платка из кармана; и тогда — или бегу от людей, или — гоню их от себя: из социальности, а не из антисоциальности.
Что мы делаем из социального такта? Вся социальность построена на „такте“, а такт — выражение ритма…» — Здесь Андрей Белый вступает в родную ему стихию, и далее следуют рассуждения — вплоть до формул — о «технике» человеческих взаимоотношений. Как ни странно звучат эти рассуждения, — в них есть свой заостренный почти до нелепости смысл: «проблема двух», а «там, где трое <…> уже сложнейший контрапункт взаимоотношений», и надо учиться понимать законы этой музыки человеческих отношений: «Если мы не будем развивать уха к законам оттенков отношений так же, как мы развиваем глаз, ухо, слово, — мы — банкроты, и вся наша социальность пойдет прахом!».
«Социальность — искусство более сложное, чем поэзия, музыка, и более важное, а мы в этом важнейшем месте, с этим сложнейшим инструментом производим лишь какофонии, подобные зулусу, бьющему кулаками по клавиатуре, а мы этот „каблучный бой“ называем общением…»
Из письма Тициана Табидзе (10 марта 1930 года):
«Получил Ваши книги: „Пепел“ и „На рубеже двух столетий“. Большое спасибо, что заставили пережить мою московскую юность. При чтении книг я был в Москве и мысленно переживал свои университетские годы и собственный „пепел“ чувств. Очень интересует нас судьба Ваших новых книг. Читали, что будете писать в „Красной нови“… Посылаю книгу „Старый Тифлис“, она нехорошо составлена, но все же в Кучино напомнит о Тифлисе…»
Из письма Андрея Белого (15 апреля 1930 года):
«Дорогой Тициан, спасибо Вам за открытку. Письмо Ваше получил, и получил с благодарностью милую мне память о Тифлисе. Давно собираюсь писать, но попал в мертвую полосу с „Масками Москвы“, когда сидишь с утра до ночи, бьешься, и — ничего не получается: это напоминает воздушные ямы, о которых упоминают пилоты: летишь, толчок, и нужно все напряжение воли, чтобы аэроплан не разбился. Так, Ваше письмо пришло в проклятый рабочий момент, который грозил слому всего романа: я вообще этой зимой теряю голову и иногда так влезаю в работу, что на недели, на месяц делаюсь невменяемый. Так вот я и ждал, когда поставлю точку над „Москвой“, чтобы ответить…
Средь разных грустей искренняя радость: возможность Вас и Н. А. увидеть в начале мая; слушайте: приезжайте, если уж ехать в Москву, то либо в мае, либо серебряной зимой; и надеюсь, не раз увидимся в Кучине. Заранее переживаем с К. Н. уютность кучинского посида за чаем у нас (забыл — Вы не „чайники“!).
Очень ждем, очень!..»
2 февраля 1931 года:
«Дорогой Борис Николаевич! Получил Ваше письмо и, не прошло дня, я с Паоло послали телеграмму. Хотели написать подробное письмо, но едет Паоло и, должно быть, все выяснит. Хотел я еще раньше написать письмо, но постеснялся: знал, что Вы углубились в работу. Ранней весной Вас обязательно ждем в Грузии — нам бесконечно приятно, что Вас тянет на Кавказ…
Я завидую Паоло, что он второй раз бывает у Вас в Кучино, а я не видел Вас два года: хотелось бы видеть Ваше Кучино, наш вечный меридиан. Ваш голос как будто иногда слышу ночью, два раза видел во сне — в снегу.
Ионов в Тифлисе говорит, что в „Академии“ или „ЗИФе“ выходит Ваша книга „Начало века“ — каждый раз справляюсь в объявлениях газет; и „Москвы“ так и не дождался: если у Вас будет лишний корректурный оттиск, пришлите через Паоло.
Я весь в ожидании весны, зима у нас тоже суровая, ждем непременно в Тифлисе, постараемся устроить так, чтобы работалось, хотя Вас, должно быть, работа переутомила…»
Последняя глава этого романа в письмах — драматическое прощание Андрея Белого с кучинским домом, с привычным, но уже непосильным укладом его московского бытия, мечты о переселении на Кавказ (с просьбами подыскать квартиру). Эти несколько писем проливают свет на нелегкую жизнь писателя: его последние годы, насыщенные до предела работой и невзгодами быта.
Переезд А. Белого в Грузию не осуществился из-за многих причин, хоть в Авчалах ему были уже сняты комнаты и предложенная издательством «ЗиФ» командировка для работы над новой книгой о Грузии получена. Произошла задержка с выходом очередного мемуарного тома «Начало века», вспомнились «транспортные затруднения» и «ужасные трудности дороги», донеслись издалека странные слухи об эпидемиях (мол, свирепствует тиф и чуть ли не — по соседству! — чума), не дай бог, попасть в карантин…
Весною 1931 года Андрей Белый поселился в Детском Селе, под Ленинградом, у знакомых. 16 апреля 1931 года написано последнее из сохранившихся писем его к Тициану Табидзе.
«…B первую голову обращаюсь к Вам с большой просьбой, — пишет он, — мой друг Козьма Сергеевич Петров-Водкин (считаю, что он в настоящее время первый среди русских художников, единственный, который продолжает традиции русской живописи, идущей от Александра Иванова, Врубеля и т. д.), человек, у которого я многому учился и с которым мы некогда работали в „Вольно-Философской Ассоциации“, друг Сарьяна и т. д. — ну, так вот: Козьма Сергеевич, будучи нездоров, едет в Абастуман с женой и дочкой, но хотел бы, если позволят обстоятельства, проведя месяца три на санаторном положении, повидать что-либо хорошее в Грузии; не орьентируете ли Вы его, — можно ли ему весной устроиться с семьей в Абастумане? Не дадите ли ему возможность провести несколько дней в Тифлисе, чтобы посмотреть город, миниатюры персидские и т. д.? Я ему очень много говорил о Коджорах и о гостинице, где мы жили, и он хотел бы, если позволит ему здоровье, деньги и время, зацепиться за Коджоры; не сосватаете ли в случае нужды его с Коджорами на июль или август? Козьма Сергеевич не только огромный художник, но и тот, кто имеет свою систему мысли о живописи, перспективах; он развивает свою „науку видеть“ блестяще; К. С. — один из оригинальнейших и живейших русских людей нашей эпохи. Мне так хотелось бы, чтобы он унес с Кавказа те мысли, которые бы развивали ему его удивительную науку. Зная его, зная его недомогание, зная сложность всех отношений на Кавказе, я его направляю к Вам как своего друга к моему другу, с твердой уверенностью, что Вы ему поможете в указаниях, советах, в пределах, Вам доступных, тем более что он как больной и человек вполне несостоятельный не без опаски отдается судьбе, направляющей его на Кавказ…»
Направляя Петрова-Водкина к Тициану, Андрей Белый видел в нем своего рода полпреда всечеловеческой культуры; он писал Тициану: «Оказав ему посильную помощь, Вы окажете содействие культуре, — той культуре, которая над всеми народами, как купол, составляет один народ, в котором я, Вы, Сарьян, Водкин, как Рембо, Верлен, Ницше и т. д. — братья», — общность, постигаемая в личном человеческом общении. «Итак, направляю К. С. к Вам, — писал Тициану А. Белый, — он не знает, ехать ли ему мимо Тифлиса в Абастуман или зацепиться на один-два дня в Тифлисе; и я ему говорю смело: „Зацепитесь, посмотрите Тифлис, зайдите к моим друзьям…“. Может быть, Вы дадите ему возможность как-нибудь день-два, или сколь можете, переночевать с семьей (женой, дочкой), если гостиницы переполнены; „глаз“ Водкина должен видеть культуру Грузии и Коджоры. А я не знаю, даст ли ему этот „глаз“ Абастуман, куда он мимо всей Грузии попадет в те недели, когда там, вероятно, и туман, и холод…»
У СТЕН МОДИ-НАХЕ
Не я пишу стихи. Они, как повесть,
пишут Меня, и жизни ход сопровождает их.
Чту стих? Обвал снегов. Дохнет — и с места сдышит.
И заживо схоронит. Вот что стих.
Под ливнем лепестков родился я в апреле.
Дождями в дождь, белея, яблони цвели.
Как слезы, лепестки дождями в дождь горели.
Как слезы глаз моих — они мне издали.
В них знак, что я умру. Но если взоры чьи-то
Случайно нападут на строчек этих след.
Замолвят без меня они в мою защиту,
А будет то поэт, — так подтвердит поэт:
Да, скажет, был у нас такой несчастный малый
С орпирских берегов, — большой оригинал.
Он припасал стихи, как сухари и сало,
И их, как провиант, с собой в дорогу брал.
И до того он был до самой смерти мучим
Красой грузинской речи и грузинским днем,
Что верностью обоим, самым лучшим,
Заграждена дорога к счастью в нем.
Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут
Меня, и жизни ход сопровождает их.
Чту стих? Обвал снегов. Дохнет — и с места сдышит.
И заживо схоронит. Вот что стих.
«…Если случалось, что вечером никто к нам не заходил, — вспоминает его жена, — то Тициан садился работать — почти до утра. Уже когда он только приходил домой, я сразу, посмотрев на него, видела, что он что-то обдумывает. У него становились смутные, как будто отсутствующие глаза.
