Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Для огорченных старичков,
Для всех, кому живется скучно,
Открою лавочку сверчков
И буду продавать поштучно…

Я долго их тренировал,
Насвистывал за старой печью,
Чтоб каждый пел из них и знал,
Вникая в душу человечью.

Чтоб тонко голосом владел
И в трели приобрел искусство,
И скромный полюбил удел —
Будить померкнувшие чувства.

Воспоминанья оживлять
И, спрятанную берегами,
На заводи тревожить гладь
Вдруг просиявшими кругами.

Ах, даже соловью с сучка
Такие не певать признанья,
Каким я выучил сверчка
За зимы долгие изгнанья.

Что — соловей? Всего лишь — май,
Всего лишь краткое влюбленье,
Всегда невозвращенный рай,
Печаль, тоска и сожаленье…

А мой сверчок — он домовит;
Певец семьи, вещей и крова,
Всего, чем жив мещанский быт,
Что крепко, честно и здорово…

Сверчка купите в декабре.
Он вам споет под голос вьюги
О звонкой тройке на дворе
И возвращении подруги.

Пред праздниками возится Европа,
Гусей с базара в дом торжественно несет,
Пыль выколачивает из салопа
И шубы старые внимательно трясет.
В осуществление хозяйских планов
Берется яростно за воск,
Чтоб старых кресел и диванов
Восстановить первоначальный лоск.
Любуется на милый свой закуток…
Как в годы прошлые, как в прошлые века,
Отмахиваясь от безбожных шуток
Свободомыслящего пошляка.
Им грош цена, знакомы эти шутки,
Раскрыт сундук под сладкий звон ключей…
Сегодня вечером порадуются внуки
Сверканью «золота» и елочных свечей.
Там в сундуке испытанные средства
Невинной прелести… Полузабытый вкус
Далекого рождественского детства,
Стеклянных шариков и многоцветных бус.
Хлопот по горло, возится старуха,
И вот уж сумерки набрасывает мгла,
И кафедральные волнительно для слуха
Ударили колокола.
Пусть праздник встретится в довольствии и благе!
Устала, старая, кончай!
Осталось только выполоскать флаги,
Запачканные красным невзначай…

Москва — блины, Москва — калач,
На два вершка в аршине мене,
Слеза вдовы, сиротский плач,
Прикинутые на безмене.

Церквей не счесть, а все грешна,
Издревле обиход заплечный,
Немилосердная мошна,
Рассол с похмелья огуречный.

Икона тяжкая в углу,
И тут же всероссийский нищий,
Простертый в страхе на полу,
Купцовы ловит голенища.

Словцо на «ерь» — «идет», «кует»[72],
Но до куска мясного лаком,
Москвич как липку «оберет»,
Обтешет и покроет лаком.

Не счесть петель Москва-реки,
С недальним дном, поросшим тиной,
И замкнут мертвым тупиком
Московских улиц путь змеиный.

«Царь-колокол» — и не звонит,
«Царь-пушки» спесь и рот беззубый.
С морозу девичьих ланит
Румянец яростный и грубый.

И я, и он, и мы, как вы,
Москвой обиженных имеем.
И все же матери-Москвы
Мы имя грозное лелеем.

И верим — будет некий час —
Любви и нежности рожденье —
И мир увидит ясных глаз
Родительское снисхожденье.

За горами, за реками,
В той стране, которой нет,
Люди злыми стариками
Появляются на свет.
Из далекой жизни прошлой
В мир несут они с собой
Холод сердца, опыт пошлый,
Тлен пещеры гробовой.
Старикам ничто не мило —
Взор потуплен, шаг не скор,
Поле сельское уныло
И докучлив птичий хор.
Добрый смех у них в запрете,
Им всего милей лучи
Безнадежно на рассвете
Догорающей свечи.
Время мчится год за годом,
День за днем друг другу вслед
Жизнь идет обратным ходом
В той стране, которой нет.
Жизнь течет обратным током,
И вернуться суждено
Всем ручьям к своим истокам,
Всем плодам в свое зерно.
Старость — в зрелость, зрелость — в младость,
В несказанный светлый рай,
В бессознательную радость,
В колыбельную «бай-бай».
За горами, за реками
В той стране, которой нет,
Люди злыми стариками
Появляются на свет.
Но в движении каскадном
Встречных весен будет миг,
Улыбнется пчелам жадным
Плотью крепнущий старик.
Так начнется. Год за годом
Потекут друг другу вслед.
Жизнь идет обратным ходом
В той стране, которой нет.
К песням, к сладости объятий
И блаженству впереди
Погрузится в сон дитятей
У родимой на груди.
Мать однажды встрепенется:
Где же сын? А он тайком
За окно. И вот уж вьется
В небе вольным мотыльком.

В благоухающей когда-то,
В моей возлюбленной стране
Цветут цветы без аромата
И спят ручьи в недобром сне.

Журчанье их веселым звоном
Не прозвучит среди дубрав,
В успокоительно зеленом
Пленении бесшумных трав.

И нет пернатых… Птицелюбам
Не проводить в мечтаньях дни,
Не выжидать под старым дубом
Хлопка лукавой западни.

Мужик сойдет к реке с пригорка,
Но на разрушенный паром
Не выплеснется красноперка,
Гонясь за легким комаром.

Нет жизни в водах нетекучих…
Остановились времена…
И чертит лёт мышей летучих
Погибельные письмена.

Граждане, переедем в другой уезд,
Заселим неуклонно хутор за хутором,
Разве уже не осталось мест —
С акварельными облаками ранним утром?

Или город построим, Зеленых Крыш,
Вал высокий вокруг нароем.
Запретим от лица возлюбивших тишь
В этот город входить политикам и героям.

Надоел, надоел нам шумный плакат,
Пенящий мясо шрифтов красных;
Знаменитых имен безобразный скат
Задушил обыкновенных и совершенно частных.

Отграничимся от прославленных на страницах газет
Медным кофейником и цветущим фикусом,
Да правит нами безымянный Зет
С неслышным секретарем своим господином Иксом.

Ну а если жизнь с событиями сопряжена
И захочет захватить приз в том —
У бухгалтера казначейского молодая жена
Пускай чуть-чуть не убежит с артистом.

И если все-таки пожелает рок
Яркой славы показать образчик, —
Пусть Ивану Ивановичу достанется венок,
Починившему у соседа музыкальный ящик.

Станем же кротко просить творца
Беспечальности светлой в жизни здешней
И вымаливать у него судьбы скворца,
Наделенного застрахованной от огня скворешней.

Окончена последняя строка,
Отброшена замолкшая цевница,
И песнь моя прозрачна и легка
Взлетает ввысь, свободная, как птица.

Ни чувствами моими не полна,
Ни мысль моя ей крыл не отягчает,
Лишь для тебя возносится она
И лишь в тебе поет и отвечает.

Она пуста блаженной пустотой
Затем, чтоб ты узрел себя во внешней,
Прекрасная твоею красотой,
Весенняя твоей улыбкой вешней.

Печальная — коль скоро ты грустишь,
Любовная, когда любовь лелеешь,
Тишайшая взыскующему тишь,
Разумная, коль нечто разумеешь.

Как рассказать минувшую весну,
Забытую, далекую, иную,
Твое лицо, прильнувшее к окну,
И жизнь свою, и молодость былую?

Была весна, которой не вернуть…
Коричневые, голые деревья,
И полых вод особенная муть,
И радость птиц, меняющих кочевья.

Апрельский холод. Серость. Облака.
И ком земли, из-под копыт летящий.
И этот темный глаз коренника,
Испуганный, и влажный, и косящий.

О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз.
Запахло мятой, копотью и дымом.
Тем запахом, волнующим до слез,
Единственным, родным, неповторимым,

Той свежестью набухшего зерна
И пыльною уездною сиренью,
Которой пахнет русская весна,
Приученная к позднему цветенью.