Олег Скользящий - Непредумышленное

В клетке из ребер бабочки бьются — тяжесть, и боль, и жар.
Во мне словно перегорели диоды, и я замираю, едва дыша.
Ты прорастаешь в меня насквозь: до крыльев, клыков и жабр,
Если это любовь, куда от нее бежать?

Птичье гнездо под крылом рассыпается — учит меня летать,
Бездна морская исторгла меня; говорливые рыбы теперь молчат.
Горячие сны говорят, что огню пора платить по счетам.
Но если это любовь, откуда соль на щеках?

Возьми меня на абордаж.
Сокруши меня, не отпускай.
Я буду тебя обнимать, как прибой обнимает громады скал.
Утром небесная синь переполнилась, вылилась через край,
Дай руку, закрой глаза и пойдем — полетели с тобой играть
За грань.

Вниз по яремной вене спускается жидкий живой огонь,
Как по бикфордову шнуру до сердца, воспламеняя кровь.
Смотри, утомленный потомок богов спит под твоей рукой.
Если это любовь, дышать в унисон становится так легко…

Возьми меня на абордаж,
сокруши мои крепости из песка.
Я обниму тебя северным ветром и тихо губами коснусь виска,
Утром небесная синь переполнилась, вылилась через край,
Дай руку, закрой глаза и пойдем — полетели с тобой играть
За грань.

Девочка-твигги, не вздумай грустить, нет здесь твоей вины.
Мы просто по разные стороны от межмировой стены.
Девочка, нет ничего безнадежней, чем это новое «мы».
Если это любовь, мы, наверное, обречены.

Но ты возьми меня на абордаж. Я попал к тебе в плен — пускай,
Ведь, может быть, плена четырнадцать эр я на земле искал,
Держись за меня, мы вдвоем, мы не ищем легкой дороги в рай.
Доверься, прошу, распахнись мне навстречу,
И тогда полетим играть
За грань.

Бывало так, что на улице воздух студнем,
как если содержат при строгом сухом режиме.
солнце жаром дрожит на лицах, и эти люди
 вдруг становятся до безрассудства тебе чужими.
как они могут играть во взрослых и жить, меняя
лица, как хирургические перчатки?
прекрасно зная, что погода им изменяет,
а в вагонах метро под сидениями взрывчатка.
ты не с ними, тебе в другую земную лигу
 создающих миры прямо в домашнем кресле;
наверное, ты бы мог напечатать книгу:
как сохраниться в изменчивом мире, если
время само с собой замутило салки.
не уследить, кто водит, кто убегает.
свежей рыбой пахнет дыхание у русалки,
кот ученый не помнит сказок и рифм не знает.
у тебя никогда не было комплексов или фобий,
ты ломал соломинки сам, не дожидаясь слома,
доедал по крупицам истины истин,
чтобы по-настоящему жить. С лихвой добавлял гудрона
в свою же медовую бочку так много ложек,
что уже, как слепой котенок, прозрел настолько,
что совсем не видишь света в глазах прохожих,
а если и видишь что-то, то видишь только
аватарки в режиме офф-лайна, пустые бруты,
поставленные на автоматическую прокачку,
горы грязной, пустой и хрупкой на вид посуды,
старый ценник которой уже очень давно не значит
реальную стоимость выпавшего звена,
покинутой комнаты с запертой в ней собакой,
вечно голодной, одинокой и воющей
на отсутствие поводов радоваться и плакать.
слишком далек от мира небесный терем,
у Высших порядок, да только в плохом фен-шуе
мысли, потому и обратный сигнал потерян.
и слышатся мертвых шепот в их белом шуме,
и кровь их по цвету — ржавчина сердолика,
ты кричишь на небо, туда, где просвет белее,
но Высшие поголовно вне зоны крика.
Высшим не до того, они все болеют
тысячелетним и беспощадным гриппом,
от которого сами еще не изобрели вакцины.
в их летнем дыхании жар и снова раскаты хрипа…
взгляд цепляется все больше за темно-синий.
мечтаешь выкрасить душу в ночной индиго,
и проповеди читать большим перелетным птицам.
задаешь вопросы уже не людям, а только книгам,
раскрывая их произвольно, с любой страницы.
и в подобные дни ощущаешь в себе такую
одуряющую свободу, широкую, словно море,
черепная коробка похожа на мастерскую,
где на выживание сердце с рассудком спорит.
в такие дни ты чувствуешь душу полной,
если не высшей силой, то собственной доброй волей,
морем, в котором ветер-мистраль подгоняет волны,
рукописью из диезов или бемолей.
и так просто сродниться с теми, совсем другими,
у которых собака в доме пустом и сама — хозяин,
стать джокером в нелепом актерском гриме
со зрячими, всевидящими глазами.
и так тягостно знать, что каждый исход плачевен.
потому ловишь смыслы в химерах ночного бреда,
а в мыслях что ни слог, то один Пелевин.
и в наушниках — Калугинское «NIGREDO».

Мир погряз в катаклизмах, выстрелах и несчастьях,
Рассыпалась привычная жизнь на кресты и нули.
Мы с тобой неразлучно любили друг друга насмерть,
Но у смерти для нас нет одной на двоих петли.
Души прятали взгляд, продаваясь за ливры всуе,
Заключенные выли и скорбно скребли известняк.
Что поделать, Люсиль, без тебя меня не существует,
Но и ты здесь недолго сумеешь прожить без меня.
Жерминаль за решетками щурится солнцем апрельским
От стонов свободных и равных пред ним бедолаг.
Ты помнишь, Люсиль, как давно, обреченно и дерзко
В мессидоре Бастилия бросила мне белый флаг?
Но свинья пожирает потомство — вот наша награда.
Шах и мат мне объявлен, как павшему ниц королю.
Ты не бойся, Люсиль, я же рядом, я все еще рядом.
За тебя, дорогая! Ты же знаешь, что я тебя лю…

 Что-то странное осенью стало с волшебной страной:
Айболит отложил стетоскоп и берется за скальпель,
На грифоне Алиса ножом вырезает пентакли,
Белоснежка и Золушка прут друг на друга войной,
Дровосек прячет львиное сердце в железной броне,
Марихен труп Щелкунчика нежно хранит под матрасом,
Нильс всю ночь выпекает в духовке гусиное мясо,
У Страшилы проснулся в мозгах доппельгангер-близнец,
Чистят лебеди перья от пепла сгоревшей сестры,
Братец-Лис, открывая сезон, полирует двустволку,
Чья-то девочка в чаще свежует убитого волка,
Красной шапочкой серую морду небрежно прикрыв.
У русалок морская болезнь, гайморит и цинга,
Над Кощеем стоит обелиск из слюды и базальта,
Квазимодо бездушно спалил на костре Эсмеральду,
Принеся ее в жертву чужим равнодушным богам.
Винни-Пух партизанит в лесу — дома смутные дни.
Топит братца Аленушка в водах разбуженной Ульки,
Мертвый Кай, хохоча, в спину Герды втыкает сосульки,
Обезумевший Шляпник в свой чай насыпает стрихнин.
Кот Ученый объелся грибов, став Чеширским котом,
Музыканты из Бремена ночью ушли в скоморохи,
Револьвер заряжает принцесса проклятым горохом,
Белый мрамор и бронзу сменив на стекло и бетон.
Неверлэндские дети пустились в разбойничий пляс
На пиратских телах и обрывках тугой парусины,
От свихнувшейся Элли за милю разит керосином —
Прошлой ночью она напилась и спалила Канзас.
Посмотри, наши сказки пошагово сходят с ума,
Поят кровью страницы, и крови по-прежнему мало…
Только тыквенный рот улыбнется лукавым оскалом:
Ты не слышала разве, что в полночь наступит Самайн?

Сумерки. Тихо. На мир снизошел Самониос
Антрацитовой ночью. В часах затрещали секунды.
Мертвецам на сегодня обещана страшная милость.
А костры все горят в лихорадке, в предчувствии чуда…
Йоркширский вечер. Последний. Другого не будет.
Некромантам уже не понять, что у них получилось…

 Я, должно быть, неинтересен для этих строчек —
Ведь строчки ложатся медленно, неохотно,
Словно не хочется им описывать жизнь кого-то,
У кого в душе спит чудовищная когорта,
И кто часто снисходит до мелочных многоточий.
Впрочем, это неважно, хвастаться тоже нечем,
Люблю темноту с тишиной, кофе и сигареты,
Я живу на краю почти двадцать четыре лета,
До сих пор считаю свою писанину бредом,
Хотя в этом смысле мало кто безупречен.
На мои пути слишком часто нисходят тени,
И руки уже не в крови, а в муке и глине.
В черепной коробке плывут журавлиным клином
Мысли, насквозь пропахшие нафталином,
Над иллюзиями злокачественных видений.
Я играю по правилам, в салочки и на гитаре,
Знаю английский и сорок способов самоубийства,
Слежу, как меняются факты, слова и лица,
И помню такое, чем не стану ни с кем делиться,
Ибо в качестве драматурга совсем бездарен.
Слишком взрослый для того, чтобы верить чувствам,
Несвободный для мечтаний побыть крылатым,
Верю в карму, вероятности и расплату,
А в почетном углу только компас, мечи и латы,
Потому что себя посвятил в основном искусству.
Душа в оттенках кобальта и лазури,
Слова подбирать по весу и чтобы кстати,
И подолгу валяться в сонной земной кровати.
Никогда не кричать на небо дурное «хватит!»,
И жалеть, что в стихах еще так далеко до Изюбря.
Часто чувствую кладбище парком, а дом — кораблем,
От рока колотит дрожь в подушечках пальцев,
Люблю кота, сестру, родителей и купаться,
Порой умею сногсшибательно целоваться,
Если не врали те, в кого был влюблен.
Бываю жестоким к себе, врагам и знакомым,
Собираю крупицы дней, как конструктор «лего»,
Не люблю заниматься уборкой, фигней и бегом,
И вся моя жизнь — лишь облако сложных тегов,
Нестыкуемых с большинством мозговых разъемов.
Пропадаю без вести и вовне каждый день весны,
Не слушаю сплетни, советы и грустный блюз,
Правда, победа и жизнь хороши на вкус,
Давно не плачу, не пью, ничего не боюсь,
Кроме разбиться, Фредди Крюгера и войны.
И дальше по тексту, не умею я так замолчать,
Чтобы краткость с талантом смело могли брататься.
Я почти разучился хвастаться и восторгаться,
Или ждать от людей любви, доброты и оваций,
И ключ зажигания к сердцу срубил с плеча.
Но до сердца этого очень легко достучаться,
Особенно если в него вообще не стучать.