Хорхе Андраде - Место происхождения

В миниатюре — вечер в небе,
зеленый, желтый, темно-красный,
и звезды, сахарные будто,
и тучки, словно из атласа, —

вот яблоко с упругой грудью,
со снежным холодком на ощупь,
с речною сладостью на вкус
и с запахом небесной рощи.

Познания глубокий символ
и вестник с важным сообщеньем
о притяжении полов
иль о законе тяготенья.

Воспоминанием о рае
у нас в руке оно лежит,
и ангел запаха и вкуса
вкруг неба малого летит.

Тропы тянутся к звездам. Тянет ветер промозглый
ледяную молитву над базальтовой книгой.
Млечным паром загона пахнет встречное стадо.
По-совиному жутко плачет рог из низины.
В погребах и чуланах вязнут в узких кувшинах
сливки — белые слитки — словно круглые луны.
Скоро выйдет заря, как босая монашка,
на тропу каравана. И в гранитные степи,
будто спелые зерна, посыплются звезды.

Распирает поклажу озорное веселье,
и тюки, как мальчишки, прогулявшие школу,
восседают беспечно на загривке у мула.
Утром мул подкрепится мелкозвездной мукою
и, послушав с вершины деревенскую мессу,
снова двинется с богом по отвесному склону,
глядя чуть виноватым и слезящимся взглядом.

На заброшенной мельнице мечутся тени:
может, ведьмы на шабаш сошлись в мукомольне?
Мы подходим к забору и отчетливо слышим
заговорщицкий шепот вперемежку со смехом.
У костра отдыхает охотничье войско.
Кто-то булькает флягой, кто-то чистит двустволку,
и при крике далекой и невидимой птицы
все спешат осенить себя крестным знаменьем.

Наконец и ночлег. Тишину сеновала
протыкает москита необрывная нота,
паутиною сон налипает на лица,
и скрипят по ступенькам шаги привидений.
Лишь под утро расплавится лунная льдина,
и, разбитая вдребезги лаем и ржаньем,
упадет под забор полуночная мгла.

Но покуда не вышла, как босая монашка,
голубая заря на тропу каравана,
все читает молитву над ущельями ветер,
и молочные луны стынут в узких кувшинах,
и сбивается в кучу пугливое стадо,
и кричит по-совиному рог пастуха.

Вечер — как яхта с парусом синим.
Птица — как якорь, впившийся в крышу.
Превозмогая звездную тяжесть,
якорь взмывает выше и выше.

В море выходит синяя яхта.
Сумерки смыли берега очерк.
Ветер в матроске весело правит
к Африке Ночи.

Скоро проступит на горизонте
Африка эта черною глыбой.
Яхта на якорь станет в зените,
где серебрится лунная рыба.

Пугало —
это, в общем,
птицам регулировщик.

Пугало не пускает
птах в огород
из рощи.

Всем на потеху
клоун
пляшет в саду, как в цирке.

Пляшет, покуда ливень
вдруг на него
не цыкнет.

Дразнят паяца птицы,
манят его
дороги…

Только куда
уйдет он —
нищий и одноногий?

На ветру загудели,
как зеленое пламя,
птичьи крылья и листья
вперемежку с лучами.

И лазурь солнцепека
опрокинула лаву,
затопивши прозрачно —
золотую державу.

Нивы — как параллели
золоченого хлеба.
В голубой позолоте
вертикальное небо.

Голубое мычанье
в голубиной отчизне;
здесь не уединенье —
единение с жизнью.

Здесь и птицы и травы,
населившие землю,
принимают в объятья,
поверяя и внемля.

Знай же, птица, что, жажду
утоляя лазурью,
в голубом окоеме
я с тобою зорюю.

Верь мне, лист тополиный,
верьте, листья осоки:
бродят в сердце бродяжьем
ваши буйные соки.

Я сегодня впервые
разглядел ваши лица.
Значит, только сегодня
суждено мне родиться.

Ласточка в небе. Прикосновенье
к темени поля крохотной тени.

Что она ищет в синем колодце?
Выстрелит в небо… Снова вернется.

Может, депешу где обронила —
ту, что послала озеру нива?

Чиркнет по глади черного плеса
и пронесется мимо откоса.

Кинется в чащу и возвратится,
чтобы промчаться над черепицей.

Вплоть до крушенья листьев и лета
длится круженье ласточки этой.

Вот она взмыла, листик летучий,
путь перерезав ливневой туче.

Реют раскрестьем узкие крылья,
ливни, как нечисть, в ночь отступили.

В синем просторе, милая, странствуй,
преподавая людям пространство.

Посередине синего вала
вычерти счастья инициалы!

Селение. Сереющий туман
на площади рядится в дождь сутулый.
Стекает время в каменный фонтан,
которому от скуки сводит скулы.

Вот так и льет с рассвета целый день,
и ни души среди всеобщей хляби.
Вползает лужей в дом сырая лень,
как сонный водоем под мелкой рябью.

Сбывается знаменье. Черный мул
судьбу копытом в глине отпечатал.
И смотрит дождь, печален и сутул:
кому же выпал роковой початок?

На колокольне онемела медь,
но, бедствие пророча, птица стонет.
И то ли кобылица, то ли смерть
нетерпеливо мечется в загоне.

Его заря напрасно дразнит:
не может флюгер кукарекать
ни в будни, ни в престольный праздник.

А солнце золотит угодья
и серебрит ручьи, встречая
святую Анну Плодородья.

Лазурь оконная лучится,
блестят алмазные осколки
на красных скатах черепицы.

И входит девочкой босою
в селение святая Анна
с глазами, полными росою.

О, если б крылья распростерла
она ему — и чародейством
озвучила сухое горло!

Но нет такого чародея…
И вот на голубом подворье
он замер, клювом пламенея.

Ему с поста не отлучиться!
В костре звенящей позолоты
горит стоическая птица.

Что толку в этом эльдорадо,
где вместо сочного маиса
лишь ледяные зерна града?

Святую Анну Огорода
встречая, он перемигнется
тайком с лучом громоотвода.

«Святая Анна Спелой Нивы, —
он скажет взглядом, — уведи же
меня в щемящий запах жнива!

И напои росою синей,
святая Анна Луговины,
зыбучий зной моей пустыни.

Тебя, святая, славят в гимне,
тебя встречают, как богиню.
Святая Анна, помоги мне!

Святая Анна, променять бы
на жухлую твою былинку
лазурный рай моей усадьбы».

Вечер в аллее мглится.
Неразличимы лица
у тополиных листьев.

А на границе суши,
перекликаясь глуше,
дремлет дозор лягушек.

В речке вода лучиста,
как из монет искристых
снизанное монисто.

В самой стремнине ловко
продолговатой лодкой
правит луна-молодка.

Всхлипнул ребенок? Или
это в прибрежном иле
звезды заголосили?

Тени родных и милых
скорбно проходят мимо,
тая непоправимо.