Григорий Трестман - Свиток Эстэр
И евреи плакали. Взахлеб, с причитаниями. Добро бы, лицемерили со страха. Так нет: плакали искренне, от всего своего сокрушенного сердца. И совершенно напрасно. Им бы радоваться, как никому другому: очередного Амана сплавили, а – мы, вот они мы, как есть живые.
Ровно через 60 лет вышла в свет небольшая книжка – стихотворная композиция Гр. Трестмана «Свиток Эстер»: двадцать фрагментов, в основном, – монологи, перебиваемые ремарками: описания, сообщения, нелирические отступления… Драматическая поэма, как предыдущий успех Трестмана – «Голем». Но! Эстер – значит, Пурим, а дата публикации – смерть Сталина…
В целом, следовательно, «пуримшпиль». Иной жанр – иной смысл… «Пуримшпиль»?
Как бы не так!
Есть у современников такое всеобщее захватывающее занятие, называется «деми-фо-ло-ги-зация». Произносится трудно, производится легко. Главное правило – игра на понижение. Как тут не увлечься? По-русски это когда-то называлось «срывание всех и всяческих масок», в первую очередь – чтимых.
В Израиле, например, где взрывное устройство – это часть быта, язык увековечил срывание и топтание масок расхожей саперной идиомой: «ленапец этамитос» – «взорвать миф».
Григорий Трестман пустился в отчаянно смелое предприятие: коллективному удовольствию от «ленапец этамитос» он предпочел фатальное одиночество мифотворчества.
В мифотворческий котел на равных правах поэт бросает все, что ему нужно для переплавки: Аман, Александр Македонский, Эстер, трон Соломона на службе Артасеркса, более того: сам Пурим, карнавал и маскарад, этот продукт позднейшей просветительской (т. е.:гуманистической) «очистки» еврейского национального эпоса, – и он летит втотже чан, откуда некогда вывалился:
«У евреев нынче празднике Сузах.
Амелек повержен: карнавал!»
(Кстати, не было ли превращение «Мегилат Эстер» в детский праздник первым удавшимся опытом «ленапец эт ха митос»?). История потому и история, что точно знает, где ее «где» и когда ее «когда». Миф еще кое-как справляется с «где», но начисто игнорирует «когда»: нет ни часовых стрелок, ни часовых поясов (скорее уж «пояса смертников»), ни «сейчас», ни «потом», время свалено в неряшливую кучу, оно – бесполезное ископаемое, сырье для будущих исторических грамматик. Поэтому «бэрейшит» (начало) поэмы – это изъятие времени из обычного и перевод его на время мифа:
«Время пятится вперед, время катится назад.
Может быть, наоборот, время – рай и время – ад.
Время в нас, но мы не в нем, в этом наш секрет и суть.
Можно сделать ход конем, можно время развернуть».
«Ход конем», которым автор начинает свою партию – это блестящая выдумка, сюжетная метафора «реверса» времени: тысячи развешанных по всей стране трупов – сподвижников и подельников Амана во главе с ним самим оживают, «выселяются с виселиц» и возвращаются к исходной позиции, чтобы еще раз попробовать переиграть «еврейскую партию» и уничтожить ее.
Разумеется, отпущенное им время, – от заката до рассвета, до «первых петухов», потому что время обратимо, но миф – нет. Как судьба. А судьба «Свитка Эстер» – это «Мегилат Эстер».
…У нашей всеизраильской «радио-няни» стало традицией в канун вкусного праздника «Пурим», опрашивать людей известных, полуизвестных, а то и вовсе неизвестных, на предмет: как каждый из них лично, подчеркиваем, лично, а не по партийной линии или занимаемой должности, относится к «Мегилат Эстер». Плохо относятся, ах! как плохо! До сих пор стыдно людям в глаза глядеть: почему эта жестокая варварская сказка была причислена к светлому лику ТАНАХа? Потому что едва ли не каждый еврей, будь он хоть атеист, хоть кто, и по сей день видит в ТАНАХе свое завидное историческое приданное в универсально ценных бумагах.
Но, как мы есть демократия, обязательно выслушивается одно (прописью: одно) противоположное мнение: некто, забубённая головушка, из этих, что ли, правых экстремистов, которому терять нечего, а потому: «Мегилат Эстер» есть величайшая из книг, всем книгам книга, «учитель жизни» и источник знания о том, как должно поступать с врагами еврейского народа. Царица Эстер – наше всё. Так было и так будете каждым, кто покусится…
Неприятно быть голосом из хора. С другой стороны, и корежить себя в угоду диссидентской верности любому меньшинству, – тоже неохота.
Скажу как есть: не люблю я «Мегилат Эстер», сильно не люблю. Эти гекатомбы трупов, забивающие фабулу так, что ничем ее не прочистишь:
«В Сузах, городе престольном, умертвили иудеи и погубили пятьсот человек;… и Далфона, и Аспату, и Порату…. и Аридату»… Кто такие Аспат, Пората и Аридата, – неясно, но оттого еще более гнусно: есть имя – есть человек, а не просто окоченелая статистика.
… Слово «вера» в моем словаре отсутствует, богопоклонство я нахожу унизительным; любой текст я расцениваю как хороший, недаровитый, увлекательный, неинтересный, устаревший, информативный, какой угодно, нотолько не: «сакральный», только не «святое писание».
А потому этическая неблагонадежность «Мегилат Эстер» меня мало трогает: ведь все древние и даже не очень эпосы всех без исключения народов – все, все они жестоки, плюются кровью, хрустят детскими косточками, из их глубоких альвеол доносится утробный вой, они похожи на ночные кошмары шизофреника. Древнегреческие сериалы об Атридах и Эдипе, до того, как ими занялись Софокл и Фрейд, «Эдда», большая и малая, «Беовульф», «Нибелунги», «Махабхарата»…,– да за что ни возьмись. Ведь даже «тугие паруса» Гомера – это еще и «алые паруса»: от крови. Всмотритесь в этого деревянного конягу, – он до сих пор победоносно въезжает во все языки, включая иврит: выражение «сус траяни» соперничает по занятости с упоминанием «Моше Рабейну». И вот живая до сих пор картина: из деревянной утробы бодро вываливается ватага бородатых головорезов, и – пошло: колют, рубят, режут… Так что, если предъявлять нравственные счета, – то, как сказал принц Гамлет, «никто не избежит пощечины». Но греки свои счета оплатили несравненной поэзией, да так щедро, что и «на чай» оставили, мы до сих пор пьем его крупными глотками, когда у нас пересыхают глотки от нехватки гармонии и красоты.
А «МегилатЭстер» уродлива непереносимо, во всем…
Трон Соломона, видимо, восхищал современников не только роскошью украшений, но и как сделанная вещь, предмет искусства. Но в описании поэта трон как будто выставлен на аукцион хвастливым богатством нувориша…
А эти снующие всюду, как мыши, евнухи, мышиные интриги перенаселенного сераля, гаремная тюремная духота, вечный хамсин при 50-ти градусах жары. Беспросветный, безрассветный Восток, тясяча вторая ночь с массовыми казнями в качестве «хэппи энда»…
«Свиток Эстер» по отношению к «Мегилат» – провокация, бунт персонажей «Свитка» против персонажей «Мегилат», дрейфующие имена, размытые судьбы. Эстер не Эстер… Скажете: знаем, знаем, наслышаны, Эстер на самом деле Астарта, несимпатичная богиня плодородия, лжи и измен. Но, по Трестману, и Астарта – не Астарта, а девочка Адаса, соблазненная своим дядей Мордехаем и умершая от родов в десятилетнем возрасте. Версия не противоречит ТАНАХу: если можно выдать жену за сестру, то почему бы любовнице не быть одновременно племянницей?
Но что точно противоречит ТАНАХу и «Мегилат», так это великолепно придуманная, подобающая мифу гусеничная метафора и метаморфоза: мертвая девочка, из лона которой вылупляется богиня и царица…
И с Мордехаем нелады. И он не очень Мордехай, но и не совсем Мардук, о котором тоже все давно знают. Скорей собирательное божество темпорального хаоса, которому очень хочется обзавестись временем и именем:
Я тоже маска, ибо я – Мардук,
и он же Мамма, Туту, Зи-акина…
Весь пантеон богов, словно паук,
я повязал гремучей паутиной.
… Вселенной правит хаос испокон,
и потому я выбрал царство Торы…
Короче: Мордехай-Мардук воспылал завистью к Адонаю, и не прочь походить в исполняющих его обязанности. В мире не осталось ничего самоочевидного, про что можно сказать, что оно, дескать, само собой разумеется. И существование поэзии не самоочевидно, русской, в том числе, и уж совсем не сама собой разумеется ее классическая традиция. Вполне возможно, что ее ресурсы подходят к концу, а подвоза ждать неоткуда.
Как сказал вещий Остап, когда простодушные граждане полюбопытствовали, – зачем ремонтировать провал? – «чтоб не слишком проваливался».
…Для «Свитка Эстер» Трестману, понадобился «ремонт провала». Еще бы! Ведь он всматривается в самый бездонный провал, в бездну еврейского мифа. А если так, – значит, Пушкин. Кто ж еще? Чтобы выпустить на волю своих «демонов времени» и «бесов пространства», автор «Свитка Эстер» обращается к самому инфернальному стихотворению русской поэзии – пушкинским «Бесам». Пушкинский элегический свиток, – «… воспоминание безмолвно предо мной свой длинный развивает свиток», – превратился в «Свиток Эстер», – до того звучание русского стиха ловко пригнано кфигуре речи «Мегилат»:
