Елена Степанян - Сборник стихов

И вот однажды растворится ночь,
И день придет,
Тот самый день, в который
Прорвется свет сквозь толщу облаков,
И сквозь обледенелое стекло
Скрипучего трамвайного вагона
До глаз его дотянется потухших —
И он вокруг посмотрит с удивленьем.

На окнах – толстый лед,
И если бы не знать,
Что там за ними,
Может показаться,
Что едешь в никуда.
И это лучше,
Чем в школу ненавистную идти.

Нет, кажется, сегодня он опять
До школы не дойдет, а будет шляться
По городу, верней – под ним,
В метро.

Но что с трамваем делается?! —
Окна
Вдруг осветились необыкновенно
И заиграли сказочным огнем!

Он усмехается —
Ну да – «мороз и солнце»,
«Чудесный день», «прелестный друг»,
«Хрустальный гроб».
Но что за остановка? – И в ответ
Звучит, как гром:
– Преображенский вал!

Здесь всё преображенское вокруг —
Метро и площадь.
Рынок.
Переулки.
Он здесь родился.
Почему же вдруг
Его названье это обожгло?
И что сегодня с небом происходит?
Оно огромнее
И движется куда-то!
Нет, ни за что он в школу не пойдет.
В метро?
Ну уж туда-то он не опоздает!

Подземка! —
Так отец его и мать
Метро по старой памяти зовут —
Единственное место в целом мире,
Где он себя не чувствует изгоем,
Нелепостью ходячей меж людей.

Родителям внушают психиатры,
Что он в подземном этом царстве ищет
Забвенья,
От реальности уходит.
Если хотите – форма наркомании.

Ну это разве что про вас самих!
Не вы ли сами
Всю жизнь
Исходите самообманом,
Друг с другом состязаясь исступленно
В своих олимпиадах бесконечных,
Когда за всё про всё
Одна награда – смерть.

Но если он заявит это вслух,
Его в психушку упекут в два счета.
Не лыком шит!
Предпочитает он
Отмалчиваться, глядя исподлобья.

Однако знает он, где распустить язык,
И понаслушаться, и понабраться
Такого, отчего приличным людям впору
Из кресел вывалиться на паркет.

Зато здесь самому себе никто не лжет,
И слово «смерть» у них не под запретом.
Наоборот, оно нередкий гость
В их разговорах.
С толком и со смаком
Они часами могут рассуждать
О разных способах самоубийства,
А понижая голос, и о том —
Как убивать.
Без жалости и риска.
Они любовью к жизни не пылают,
И целый мир в обидчиках у них.

Один на днях рассказывал со смехом,
Как мать его базарила по пьянке
И громко жаловалась, матерясь,
Что вот
Она пятнадцать сделала абортов,
А всё не те!
И вот теперь кормить
Ей подлеца приходится такого.

И все с ней соглашались, что, конечно,
Она дала промашку,
А ему
Весьма не повезло.
Не то что тем пятнадцати!

Отцы и братья старшие сидят,
И перспектива – вся как на ладони.
Подвал не даст соврать.
А выше этажом
Еще поют про яблони на Марсе.
– —
И он здесь свой среди своих. И это
Почти невероятно.
Точно
Не может он понять, зачем и как
В своей родной семье он оказался.

Отец при Сталине – и то не сел,
Хоть был всегда начальником.
А мать!
Да ей, наверно, непристойных слов
И слышать никогда не приходилось.

И братец – так талантлив и учен!
Того гляди —
вторым Эйнштейном станет.
(Он первого Эйнштейна пристрелил бы,
Да очень вовремя тот помер сам).

Прекрасная еврейская семья.

И он один – ее несчастье, стыд,
Угрюмый бездарь, черная дыра.

И всё равно они его жалеют,
Из школы в школу переводят,
Просят —
В который раз!..
Швыряет гневный завуч
Перед отцом тетрадку с сочиненьем.
Ошибки в каждом слове!
Почерк жуткий!
А пишет он не много и не мало,
Что очень глупо поступил Онегин,
Не дав себя убить на той дуэли.
А ведь прекрасный был бы вариант
Для Ленского, и Ольги, и Татьяны.
И сам Онегин был бы рад и счастлив,
Поскольку жить охоты не имел.

И это в год, когда идет страна
К пятидесятой славной годовщине!
Ну разве же за это —
Вот за это?! —
Боролись мы в семнадцатом году?!

Отец, глаза смущенно отводя, —
В который раз! —
Всё то же повторяет:
Что много лет назад, когда он был
В весьма ответственной командировке,
Жена – на пятом месяце тогда —
Попала на Лубянку по ошибке.
И хоть ошибка сразу разъяснилась,
И в тот же день она ушла домой,
И перед ней полковник извинился
По меньшей мере двадцать раз, —
Но ужас всех застенков,
Лагерей,
Всех пересыльных тюрем
И этапов
На мозг младенца отпечатком лег,
И он таким, какой он есть, родился.
– —
И вот на площади Преображенской
Стоит он,
И над ним бушует свет,
Какого он до этого не видел
Ни разу,
Ни во сне, ни наяву.

– Простите, мне сегодня не до школы!
Всё небо в разноцветных облаках.
И он пойдет туда, куда они
Его ведут.
На рынок – так на рынок.

Но через рынок,
В эту рань безлюдный,
Он пролетает, словно на коньках,
И упирается в кладбищенскую стену.

Нет, кладбище сегодня ни к чему.
Туда всегда успеется.
А справа —
Распахнуты огромные ворота,
И там, за ними – церковь под крестами.[4]
Он обошел ее кругом, взрыхляя снег.

А возле колокольни,
У ограды,
Стояли двое, явно деревенских —
Мужик и баба,
И между собой
О чем-то спорили.
И страшно захотелось
Ему подслушать этот разговор.

Мужик в тулупе, в длинных сапогах,
Огромною обросший бородою,
Напористо и с жаром говорил:
– Сей город есть духовный Вавилон,
Вертеп убийц, лжецов и чародеев.

Мильоны душ прошли через него,
Которые с рожденья и до смерти
Ни разу не помыслили о Том,
Кто им дарует жизнь, и хлеб, и воздух.

Но близок час – разверзнется земля,
И толща водная безбожников покроет.
Господь не пощадил Иерусалим —
Уйдут ли от расплаты дети мрака?

А женщина в ответ на те слова
Смеется, как от радости нежданной.
– Да разве ты не видишь?
Мы – на дне,
И толща водная нас покрывает,
И даже от прозревшего скрывает
Превечный свет и небеса небес.

Но если смелости тебе достанет,
И если ты все силы соберешь —
Иерусалим Небесный,
Божий Град,
Над этим грешным городом увидишь.
– Выходит, голову вот так задрав,
Его ты отовсюду можешь видеть? —
И в голосе его звучит насмешка.

Она слегка колеблется
И всё же
Негромко отвечает:
– Есть места,
Где небо – ближе.
И одно из них – здесь рядом:
Это площадь Трех вокзалов.
За час до наступленья темноты...

...Но он ее не в силах больше слушать —
Бежать туда, бежать! Скорей в метро!
– —
Из-под земли выходит он.
А небо
Уже опять в тяжелых темных тучах.
И небывалый свет почти исчез,
Но задержался на вокзальных башнях.
И три вокзала – словно корабли,
Сигналы посылающие в небо.
– —
О, если бы здесь не было людей!
Он встал бы на колени,
Землю грыз!
Откройся! Покажись!
Яви свой свет!
Ты здесь. Я это знаю.
Сердцем вижу.

Он озирается, ища кого-нибудь,
Кто бы пришел на помощь.
Если только
Здесь двое или трое захотят
Того же самого,
То небо отворится.

Но нету никого.
Огромная страна
Перетекает через эту площадь,
Но все идут подземным переходом,
И некогда им на небо глазеть.

Промерзший до костей,
Глотая слезы,
Бредет он поздно вечером домой...

Он, засыпая, видит сны. Но в этих снах
Не видит он садов Иерусалима.
Он видит самолет.
Один и тот же
В московском небе странный самолет.

Он смотрит на него из-под руки,
С земли,
И различает очень четко
На крыльях свастику —
Молоха страшный знак —
И летчика, сидящего в кабине.
Он взглядом набирает высоту
И вздрагивает:
Сквозь стекло кабины
Он видит самого себя.
И вот уже он сам
Летит и видит, как под ним ползет
От самолета тень,
И на глазах чернеет
И искривляется – и свастикой когтистой
Впивается в дома и в переулки,
В пути трамвайные и в станции метро.

Царя Манассии грехи свинцовой тучей
Летят над обомлевшею Москвою,
И показалась площадь Трех вокзалов...
И он уже опять стоит внизу
И смотрит вверх с трамвайной остановки,
И на него ложится эта тень.
И понимает он: еще секунда —
И люк откроется,
И всё, что силы ада
Изобрели, чтобы с небес на землю
Обрушивались ненависть и смерть,
Оттуда упадет...

На страшный крик его
Соседи за стеной проснутся,
Мать заплачет,
Отец – в который раз! —
Проговорит:
– Лечить его, лечить! А то мы все
Окажемся в дурдоме вместе с ним. —
И, пригоршню таблеток проглотив,
Забудется под тяжкий стук в висках.
А он опять идет в свое метро
Превозмогать недобрую реальность,
Навязанную неизвестно кем,
Но всеми принятую безраздельно.

Какое множество людей!
Он любит
Смотреть им в лица, поднимаясь вверх
По эскалатору, когда они,
Смиренны, бесконечно терпеливы,
Спускаются под каменные своды.

И в длинных переходах на «кольце»
Смотреть им в спины,
Словно перед ним
Измученных овец большое стадо,
А он – пастух
И гонит их куда-то.

И кажется, что каменное небо,
Которое рукой потрогать можно
И от которого никто не ждет
Каких-то там чудес и откровений,
Им во сто крат понятней и родней
Бездонной выси,
К вечности зовущей.
Да что с них взять, когда они в могилах
Родятся и живут,
И кроме смерти —
Хоть расшибись – ничто не светит им!

Но каждый раз, когда он едет вниз
И смотрит на соседний эскалатор,
Он видит, как они,
Пускай невольно,
Вверх обращают лица —
И на миг
Невнятной озаряются надеждой.

О, если бы он мог им прокричать,
Что там, над этим городом, где сроки
Они мотают в ожиданье смерти,
Есть Град Живых!..

Но он же никогда
И сам его не видел...

Целый день
Он ездит по «кольцу»,
Потом на Юго-Запад,
Потом домой обратно,
По прямой.

– Ты на Дзержинке сходишь?
Если нет —
Садись, не стой в проходе.
Он садится.
И женщина, которую в тот день
Он видел на Преображенке возле церкви,
Сидит напротив
И ему в глаза
Так смотрит, словно требует чего-то.

И понимает он, что всё
Уже произошло,
И вместе с нею
На «Комсомольской» надо выходить.
Он понимает, что его нашли
И больше потеряться не дадут.

И всё же поначалу он боится
Поднять глаза,
Чтоб снова не увидеть
Одни лишь облака.

Но за руку она его берет,
И страх последний исчезает.
Он смотрит вверх —
И видит над собою
Иерусалим Небесный —
Божий Град.