Александр Гельман - Последнее будущее

От макушки до пяточек
люблю тебя, моя старушенька,
всеми своими годами обнимаю тебя,
даже теми, когда я тебя не знал.
Теперь, когда я получил от Бога
полное право распоряжаться мешком любви
всей моей жизни,
я перед тобой его высыпаю,
пританцовывая, как заправский хасид.

Ой Татьяна, ой жена моя,
лучше тебя нет,
хуже тебя нет,
с тобой в аду будет иногда рай,
без тебя в раю будет сплошной ад.

Годы, будто ветры,
выдули из нас раздоры, измены,
ничего не осталось -
только ты да я,
и чудо нежданное -
любовь.

Я тебя люблю не громко, не безумно,
с остановками, с перерывами,
как песню, которую,
когда я пьян – запеваю,
когда я трезв – забываю.

Ой Татьяна, ой жена моя,
лучше тебя нет,
хуже тебя нет,
с тобой в аду будет иногда рай,
без тебя в раю будет сплошной ад.

Чудо случилось – два слова сошлись,
которые никогда не встречались:
обнимаются, сияют счастливые,
кричат: «Мы самим Всевышним
были созданы друг для друга!»
Ах, какая была свадьба!
Весь русский язык примчался,
вся русская речь кричала:
«Горько! Горько!»,
грамматика визжала от восторга.
А меня эти два недоумка -
ведь это я догадался,
что они подходят друг другу -
даже на свадьбу не пригласили,
всю ночь просидел в шалмане,
матерился, гордился, плакал,
слезы в водку ронял.

Ты можешь из меня сделать поэта, Господи,
только ты и можешь,
поэтому тебя и прошу -
окажи милость.
Складывать стихи на старости лет
для моей бедной, растерянной души
большая отрада:
по строчкам стихотворений,
как по тихой безлюдной лестнице,
душа поднимется, я спущусь
куда положено.

Слова, как люди, любят свободу
совокуплений,
чтобы достичь, меняя партнеров,
новых значений.

Если слова не хотят,
стихи не напишутся.

Чем точнее, чем тоньше
особенности свои обрисуешь,
тем чаще «это про меня, это про меня»
от других услышишь,
то, что нас отличает друг от друга,
на поверхности,
в глубине глубин мы одинаковые.

Вопросов больше, слава Богу, чем ответов,
когда ответов станет больше, чем вопросов,
не дай Бог, не дай Бог,
в гладкие камушки на берегу океана
превратятся люди.

Эти заскоки, заезды общего в единичное,
в мелькнувшее и пропавшее,
блестяще с этим справлялся
Райнер Мария Рильке.
'Взаимозависимости, взаимообмены
со всеми, с некоторыми,
с напрочь забытым,
всплывающим в памяти в эту минуту,
и все это на ходу, в движении, одновременно,
и только из-за необходимости
обозначать словами -
в растяжку, помедлив.

Дивно колотится сердце,
предощущая открытие.

Я мечтаю о длинном, длинном стихотворении,
строк на восемьсот, не меньше,
чтобы мысли и чувства бежали наперегонки,
спутываясь, сплетаясь.
Я мечтаю о длинном, длинном стихотворении,
чтобы, как в глубокую бочку,
все, чем я владею, уложить, утрамбовать,
чтобы не надо было больше
ничего-никуда-никогда
относить, отсылать.
Я мечтаю о длинном, длинном стихотворении,
чтобы после того, как удастся его написать,
нечем было больше дышать,
сил не хватило его дочитать.
Я мечтаю о длинном, длинном стихотворении,
которым я укроюсь, как одеялом,
когда на рассвете, поставив последнюю точку,
до предела уставши, не раздеваясь, улягусь спать.

Сегодня вечером
буквы сбежали из дурдома,
я слышу, как они квакают, галдят,
уродливые звукоскопления
загромождают улицы Москвы.
Все говорят, орут. Пожары речевые
на каждом углу. Безумие
растворено в словах.
Схожу с ума и я -
запах гари чудится повсюду,
стихотворенье пахнет керосином.

Я слова загоняю в строчки,
скрепляю дыханием, заговариваю изнутри,
а они разбегаются, расползаются
в разные стороны,
как муравьи.

Я их снова укладываю, сколачиваю,
пропитываю соками земли,
а они все равно разбегаются, расползаются
в разные стороны,
как муравьи.

В небе над головой,
в небе внутри головы
муть всплывает.

Внутренности рыбы на ниточках висят,
из забытого на полочке курносого носа
сопли загубленной жизни
стекают на волосатый живот.

В небе над головой,
в небе внутри головы
муть всплывает.

Я забывает, откуда оно родом,
будто ниоткуда, из ничего,
от никого, от Самого.
Летает, сверкает, выдумывает -
свободная птица в свободном полете.

Но вдруг обнаруживаются цепи,
веревки, уключины, гвозди:
гордое самовлюбленное Я
оказывается прикованным.

Я выламывает себе крылья,
рыдает от негодования:
какой насмешкой оказалась свобода.

То, что я не могу изменить,
прячется от меня,
да я и сам не жажду встречи
с тем, что мне неподвластно.
А то, что я не изменил в моей жизни,
хотя и была такая возможность,
так и останется,
окаменеет памятником
человеку,
который даже то, что мог изменить,
не изменил.

Вялость,
откуда ты взялась?
Пока выбирается из кармана рука,
может начаться и кончиться
небольшая война,
пока ищешь подходящее слово,
можно умереть и родиться снова
Вялость,
откуда ты взялась?

Сижу, вырезаю из своей жизни
серые, скучные куски -
работаю монтажером:
уплотняю, ужимаю, укорачиваю:
что было стоящим,
вмещается в четверть срока.

Как вспомнишь, как ты мал, как ты сух,
как неровно трудится твое воображенье,
как то открываешь, то закрываешь глаза
на скромность твоих природных задатков,
как эти расследования вдруг обрываются
и долго, долго не возобновляются...
Успокойся! Эту задачу ты не в силах решить,
но ты ее будешь помнить до смерти,
что она перед тобой стояла
Вот за эту память,
за то, что ты не забываешь, что все время забываешь,
сколько ты весишь на горних весах,
за эту память
поблагодари свою, какую ни есть, совесть,
бывает и хуже,
бывает, что нет никакой.

Скоро исчезнет, изживет себя
тщеславие, глупости продукт,
люди будут наслаждаться
все более утонченным пониманием обреченности,
понятия уродства, красоты сойдут на нет,
и, вместо глаз, затылки станут зеркалом души.

Я помню то дивное стихотворение,
которое не удалось написать,
я помню, чем оно хотело
стать в моей жизни и не стало,
я помню, что стесняло мой дух,
затолкало обратно в бутылку
вспыхнувшее вдохновение.
Огромный камень преградил мне путь -
кто выкатил его на дорогу,
когда, задыхаясь,
я догонял убегающее стихотворение?
Камень встал на пути. Камень.
Кто это сделал?
Потом он внезапно исчез,
я прощупал глазами
каждый сантиметр пространства до горизонта -
пропало стихотворение.
Господи, как горько оказаться поэтом,
от которого сбегают – строчка за строчкой -
готовые ненаписанные стихи.

Когда стихотворение еще не имеет формы,
когда оно клубится в груди, как сизый дым,
когда оно еще не уверено в том, что состоится,
когда еще не понятно, зависит оно от тебя или от Бога,
молись, чтобы оно родилось по Его воле, не по твоей,
не мешай Всевышнему делать твою работу,
не обижайся, если Он передумает.

Я смотрел на нее, она – на меня,
две куклы в вагоне метро -
китаянка и старый еврей.
Она видела, что я подумал:
«Какая милая китаянка»,
и я видел, что она подумала:
«Какой забавный старик».
Конечно, я мог на следующей не выйти,
поехать с ней дальше,
хотя меня ждал человек.
И она могла, увидев, что я выхожу,
быстро подняться и выйти вслед,
хотя ей нужно было в другое место.
Но я вышел,
но она не вышла,
что делать – мы были две куклы
из разных кукольных театров.

Глаза твои берут меня в кавычки -
и я уже не я, а как бы я,
увы, сомнение имеет основания:
я притворяюсь тем,
кем я хотел бы быть.
Однако
это лицедейство
не потому ли так легко мне удается,
что сам Господь
хотел меня создать таким,
каким я представляюсь?
Возможно,
когда я был зачат, в тот миг
Его кто-то окликнул, Он отвлекся, -
мне выпала случайная судьба.
А роль уж больно хороша,
какое счастье – играть ее всю жизнь.

Я прикинулся твоим пальто,
когда ты целовалась с ним в соседней комнате,
я висел на вешалке рядом с его шинелью
в его прихожей.
Пока вы занимались любовью,
я воротником отпиливал рукава
его длиннополой шинели,
будто это были его руки -
чтоб нечем было тебя обнимать...
Когда ты надела меня, чтобы вернуться домой,
он тебя обхватил,
прижался грудью,
никогда не забуду
запах коньяка изо рта,
когда он благодарно поцеловал тебя на прощанье
в губы.
Пальто показалось тебе непривычно тяжелым,
это камни моей боли
лежали в карманах, тянули.
То пальто ты носила много лет,
оно всегда висело на нашей старенькой вешалке,
мы были бедны,
я считал твою верность
моим богатством.

Какие дивные ночи
выстроились в затылок,
одна за другой, одна за другой,
ждут своей очереди.
Во сне я кричал, я требовал:
«Покажите ту ночь, которая
после смерти моей наступит,
я хочу переспать с ней, вы слышите,
переспать с ней хочу, пока жив!»
О, первая ночь без меня, сиротка,
зареванный небосвод,
мокрые звезды...

Эх, опоздать бы, опоздать бы
на последний поезд,
прибежал, а он уже ту-ту,
какое счастье – опоздать на последний поезд,
завалиться в привокзальный буфет,
выпивать всю ночь. На рассвете
объяснять большегрудой буфетчице,
какая радость – опоздать на последний поезд,
спьяну надеясь, что поездов больше не будет никогда.

Хожу по Москве
с ногами моей жены под мышкой.
Она ночью, видите ли, собралась
уйти от меня навсегда,
а я – хоп! – и вывинтил ноги из задницы.
Сейчас пойду на Красную площадь,
привинчу ноги моей женушки мавзолею,
пусть уносят Владимира Ильича,
если уж так им приспичило кого-нибудь уносить.

Под столом таинственное место:
торчат ноги в ботинках, туфельках,
колени, края юбок,
закатившаяся игрушка.
Под столом рискованное место,
там таится скрытная возможность
дотронуться одной ногой другой ноги -
сидящего напротив или сбоку.
А это, чтоб вы знали,
может быть сигнал чего угодно -
от тайного свидания любовников
до начала мировой войны.
Под столом коварнейшее место -
мужьям и генералам
туда лучше не заглядывать.

В моем теле жизнь не моя,
моими глазами вижу не я,
моими руками водит другой,
кто-то мыслит моей головой.

Двойник родился внутри, а не вне,
и потому опасен вдвойне:
не будучи мной, вылитый я,
его не убьешь, не убив себя.

Когда тебе откроется правда,
будь спокоен, не выходи из себя,
есть еще большая правда, чем эта,
о которой ты пока ничего не знаешь,
а самая большая, последняя правда -
держись от нее подальше.

Все, что рвется от тебя, вырывается,
тянется к другому, к другим, – отпусти,
все, чему с тобой неудобно,
неловко, некстати, – отпусти,
все, чем Бог тебя одарил сверх меры, – отпусти,
ничего не удерживай, ничему не мешай уйти, сбежать,
не бойся, что останешься ни с чем,
то, чем действительно стоит дорожить,
уйдет только вместе с тобой.

Во сне я глотал людей как пилюли,
кто-то подсказывал: вот этого проглоти,
еще вот этого, и вот этого обязательно.

Всегда глаза твои говорят о другом,
не о том,
о чем идет речь,
нездешнее тебя беспокоит.
Ты смотришь оттуда, где тебя нет,
сюда, где лучше бы тебя не было.
Боже, какая это мука,
когда глаза все время говорят о другом,
не о том,
о чем идет речь.

В этом огромном мире,
где миллионы мужчин и женщин
ни разу в своей жизни
о вас не подумают,
любите всех, кого знаете,
любите всех, кто вас знает, -
эту маленькую горсточку людей.

В этом огромном мире,
где у миллионов мужчин и женщин
ни одна клеточка не дрогнет,
когда вы уйдете из жизни,
любите всех, кого знаете,
любите всех, кто вас знает, -
эту маленькую горсточку людей.

Давно не гулял на свадьбах,
всё похороны, юбилеи,
надоели старые рожи,
похожие на мою.

Позовите меня на свадьбу
веселую, шальную,
с подружками невесты
всю ночь хочу танцевать.