Александр Гельман - Последнее будущее

Мне приснился поезд,
в этом поезде ночью куда-то уехал
весь русский народ,
включая одного еврея, меня.
Огромная территория безлюдна, ни одной живой души,
рельсы блестят, семафоры открыты,
длинный-предлинный поезд мчится,
вагонов столько – неизвестно сколько,
куда держим путь, никто не знает.
Куда-то.
А когда русский народ отправляется неизвестно куда,
население других стран начинает беспокоиться:
«Может, они едут к нам, собираются у нас поселиться?»
Надо, думаю, остановить поезд пока не поздно,
успокоить человечество.
Но остановить не могу,
дергаю стоп-краны – один, другой,
не останавливается.
Представляете мое положение:
русский народ едет неизвестно куда,
весь мир охватила паника,
а я не могу остановить поезд.
А над Россией в это время
идут густые тяжелые дожди,
страна превращается в болото, потом в море,
поезд превращается в корабль,
и вот мы плывем по морю «Россия»,
и не знаем, что делать, куда пристать,
и во всем этом виноват я -
единственный еврей на этом корабле,
Гельман Александр Исаакович.

Евреи убивают,
чтобы не быть убитыми,
а люди от нас ожидают
совсем другую мораль.
Мол, столько мы пережили
и столько нас убивали,
что впору бы нам вскричать:
«Лучше быть убитыми,
чем убивать!»
Люди за нас решили,
что мы нашу смерть
должны любить больше,
чем нашу жизнь.

Мы – дети слов,
возделаны словами,
словам препоручил Господь
приглядывать за нами:
обороты речи определили
повороты наших судеб,
буквами мы скованы, как цепью -
изнутри наружу
и снаружи внутрь.

Утром Всевышний заходит на склад,
где лежат штабелями
миллионы срезанных крыльев, -
интересно, эти крылья,
которыми уже никто не машет,
на какую его наводят мысль?
Зачем он приходит сюда каждое утро?
Интересно, если бы я оказался
в этом вселенском крылохранилище,
удалось бы отыскать мои крылышки,
которые Он срезал 25.10.1933?
В ту ночь я упал в огород
моего отца Исаака Давидовича
на севере Бессарабии,
где моя мама, выбежав утречком
нарвать лучку и укропа,
нашла меня под яблоней,
завернутого в горнюю пеленку.

Открывается выставка
колен и коленок
мужчин и женщин,
старых и молодых,
колени всей моей жизни,
частная коллекция,
впервые в мире!

Сначала вы увидите мои колени, уж извините,
бугристые, волосатые,
две китайские мордочки, если присмотреться.
Распухшие, старые колени моей бабушки Цюпы,
боль из них простреливала
все ее тело до самых корней волос.
Отца моего Исаака – исхудавшие, высохшие,
почти обнаженная кость.
Пухленькие, как подушечки,
коленочки моей внучки Евы.
Почерневшие, отмороженные колени
моего брата Шаюни, /зима 42-го,
Бершадское гетто, Украина/.
Колени-маски,
колен и-кулаки,
большие, круглые, мягкие, как груди,
вздрагивающие от страха,
опущенные на землю колени униженных,
кающихся, присягающих на верность,
сжимающие, как клещи, хищную мужскую руку,
и рядом – призывно разведенные колени женщины,
открывающие с ума сводящее место,
пьяные колени немолодой продавщицы,
которым все равно, в каком они положении.
Вы увидите целый народ,
поставленный на колени
перед другим народом,
глаза этих народов,
в одних – спесивое самодовольство,
в других – затаенная жажда мести.
Господи, не дай мне дожить до тех дней,
когда спрятанное выйдет наружу...

О, колени – локти ног, локти судьбы!
Заходите на выставку колен всей моей жизни,
разрешается щупать, фотографировать,
за небольшую плату
можете выставить собственные колени
на всеобщее обозрение.

Впервые в мире!
Колени всей моей жизни!
Частная коллекция!
Вход бесплатный!

Мама приснилась,
сказала «а я тебе здесь братика родила
вместо погибшего в сорок втором Шаюни»,
сказала «так что не бойся там умереть,
тебя ждет здесь брат»,
сказала «он растет, как я захочу -
то быстрей, то медленней,
когда бы ты ни прилетел к нам,
ему будет ровно двадцать,
ты будешь старый, он – молодой»,
сказала «я ему о тебе рассказываю все, что помню,
нарисовала твое лицо на ладони его правой руки,
чтобы ангелы, с которыми он здоровается по утрам,
почувствовали, какой ты у меня красивый»,
сказала: «не тяни, прилетай, вся семья будет в сборе,
одного тебя не хватает».

Он соединял смыслы,
которые никогда не находились бы рядом,
он соединял слова,
будто это люди,
стреляющие друг в друга,
он любил Мандельштама
больше, чем себя.
Он надеялся, верил,
что из всего, из чего ничего не выходит,
когда-нибудь что-нибудь выйдет.
Чтобы не убедиться в обратном,
прыгнул с высокого моста в бездну,
пятидесяти лет от роду,
в Париже.
Стихи он писал по-немецки -
на языке,
который убил его маму,
поколебал его веру в Бога

А сверх всего
эта еврейская тоска
ожидание смерти
не от Бога,
от соседа

А сверх всего
эта еврейская надежда,
голая, как новорожденный,
хватающий ротиком воздух,
в котором нет ничего.

А сверх всего
эта еврейская мудрость,
иссохшая, вечная,
исток возрождения-гибели,
колыбель трагического бессмертия.

А рядом с моим домом, в баре,
пока еще не убившие
выпивают с пока еще не убитыми,
обмениваются любезностями,
рассказывают анекдоты.

Душа еврея в моей душе
неумолима, неукротима,
она не спит никогда -
поэтому я могу спать каждую ночь,
она не верит никому,
поэтому мне позволено
забываться, обманываться,
она не боится смерти,
поэтому меня угнетает
предстоящее исчезновение.
Верующая душа еврея
в безбожной душе атеиста -
Господи, только ты мог создать подобное!

Ночью,
спасаясь от смерти,
я сбежал в чей-то сон
на другом конце города
Утром, за завтраком,
незнакомый мне человек,
рассказывал жене:
«Представляешь, первый раз в жизни
приснился еврей,
влетел, запыхавшись,
дышит, как паровоз,
небритый, немолодой,
испуганный,
к чему бы это?»
«Не знаю, не знаю, -
озабоченно отвечала жена, -
никогда не слышала,
чтоб кому-нибудь из наших знакомых
снились евреи».

То забываю, то вспоминаю,
что скоро умру.
Забываю легко, незаметно,
день-другой живу, как бессмертный,
смерть, однако, дремлет недолго,
просыпается резко,
и меня, старикашку,
властно ставит на место.
Я подчиняюсь -
пишу завещание,
что делать с вещами,
усердно читаю Тору,
грехи заношу на листочек
для предъявления Богу,
когда посещу синагогу.
Но вдруг в голове смещается нечто
и снова-опять начинается вечность.
Вот так и живу,
то забывая, то вспоминая,
что скоро умру.

Я лишь крыло
отпиленное от туловища птицы
без названия.
А люди думают,
и сам я полагал,
что я есть что-то целое
и цельное,
с началом, серединой и концом
Увы... только крыло,
отторгнутое от безымянной птицы...

Как диктатор боится
восстания народа,
так я боюсь
восстания воспоминаний -
сомнут меня, истерзают,
останется от меня пшик.

Видит нас Бог или не видит,
мы не знаем.
Как посчитаем,
так и будет считаться,
все равно не дознаться нам,
не разобраться,
как на самом деле:
видит нас Бог
или не видит.

Скользко,
Боже, как скользко,
передвигаться опасно,
лучше застыть на месте,
превратиться в дерево,
в камень.

Скользко,
Боже, как скользко,
боюсь не донести
остаточек моих дней
до твоего порога

Скользко,
Боже, как скользко.

Ах, какие пышные похороны
устрою я моей смерти,
в шикарный гроб положу ее,
Пинхас Гольдшмидт, главный раввин Москвы,
прочитает молитву,
проникновенные речи о моей близости с покойной
произнесут, один за другим, мужи именитые,
будет много венков, в том числе
«Моей смерти от меня».
Поминки продлятся всю ночь,
а утром
на моей любимой старой кушетке
в квартире на Малой Бронной
я тихо проснусь,
к зеркалу подойду
взглянуть, как выглядит человек,
похоронивший смерть.

Вчера не умер – сегодня праздник,
сегодня не отдам концы – завтра с утра гуляем,
а там суббота – еврею смерти нет,
на воскресенье в лес поеду -
как Нахман из Браслава,
вместе с деревьями буду молиться Богу,
буду просить еще недельки две.

Хочу посмеяться, смеяться хочу,
куда подевался мой смех?
Губы не складываются в улыбку,
глаза – холодные пуговицы,
куда подевался мой смех?
Не могу исторгнуть его ниоткуда,
не могу нащупать его нигде.

Пей, не пей -
Все равно еврей.

Когда я умру, сказал рабби Нахман,
в ту ночь
исцеляющий дождь пронесется над Уманью,
вы должны выйти на улицу,
постоять под дождем,
промокнуть до ниточки -
это благословение Всевышнего
тем, кто поверил, что моими устами
не я, а Он обращался к вам.
Беременные еврейки, высунувшие свои животы
под небесные воды в ту ночь,
принесут Израилю великих цадиков
нового поколения.

Надорвались вечные вопросы,
от бесчисленных повторов
из поколения в поколение
сникли, выдохлись.
Затасканные, затоптанные,
не услышанные, не отвеченные,
валяются на чердаках, на книжных развалах,
в архивах спецслужб.
Умирают вечные вопросы,
осталось несколько, последних,
но и они уже дышат на ладан.

Это не звезды сверкают на небе -
это мигают золотые осколки
от начертаний святого завета -
когда Моисей, голову запрокинув,
Божьи слова зачитывал евреям
с распростертой небесной страницы.
От миллионов греховных взоров
горние наказы скорежились, стерлись,
только точечки светящиеся остались -
мигают, сигналят, не теряют надежды
пробудить огонь первозданной веры.