Галина Гампер - Чёрный квадрат вороны

Одинокое яблоко,
фон в амбразуре окна —
Грязноснежный, глухой,
жестяное дворовое донце.
Приближенье Адама,
рывок, натянулась блесна,
Под условной чертой горизонта
затеплилось солнце.
Ожиданье,
начало,
высоко натянутый трос…
Ожиданье. Лишь им и держусь
на плаву да на взлете,
Напряженьем его —
в амплитуде от смеха до слёз —
На предельной ликующей
или отчаянной ноте.
Было яблоко.
Вырос, я и не заметила, сад,
И зацвел, и отцвел…
Я очнулась, пройдя переплавку.
Кисти мою и краски ищу,
возвращаюсь назад,
Ставлю яблоко. Так.
И на яблоко делаю ставку.

Весёлостью взрыва, удара, обвала,
Накала всех жизненных сил добела —
Я издали это за лист принимала,
Готовый, белеющий с краю стола.
Текст тяжестью ляжет, не сбрось его только,
Покуда ты жаден и нетерпелив,
А вдребезги если – не сыщешь обломка
И всё, что останется, – света прилив.
Ты сам – сплошняком истекание света,
Тебя не коснулся участок темнот,
В упор ты не видишь иного поэта,
Он тьмою заряжен, он твой антипод.

Все добрее и ближе…
Уж время слило воедино —
Мама – бабушка – мама…
Любовь до краев, за края.
Ты ли там вдалеке —
молодая колючая льдина?
Я ли там вдалеке —
затонувшая юность моя?
Время нас растопило
и сплавило жарко до боли,
Так что врозь, хоть умри, —
ни словечка, ни вздоха, ни дня…
Я ль топорщусь помехой
одна в твоем опытном поле?
Ты ль кружишь надо мной
и пылинки сдуваешь с меня?

Время рушилось в яму,
Чтоб безвременьем стать.
Хоронила я маму,
И опять, и опять…
То ли сон, то ли морок —
Что ни ночь, хороню…
Снега мартовский спорок
С поля сняв, сохраню.
Вот и Павловск холмистый,
Луг широкий и Храм
Магдалины пречистой.
Ты, крещенная там,
В том же Храме отпета.
Так замкнувшийся круг —
Знак посмертного света
Или длящихся мук.

Вот желтый лист – вот осени улика,
Теперь уж ей не скрыть своих улик.
И в горле ком, ни шепота, ни крика,
Остаток лета, краткого, как миг.
Спас яблочный – твой первый день рожденья
Не здесь уже, а где-то вовсе там.
Мое ли внутрь нацеленное зренье
Вслепую за тобою по пятам
Меня вело. Быть может, в рай? Едва ли.
Скорее в предвариловку на суд.
А руки здесь всё цветики сажали
И поливали, пусть себе растут.

«Как одинок убитый человек» —
Как будто бы под дых пронзает строчка.
И плачу я, седеющая дочка,
За много лет впервые. Тот же снег
С дождем наполовину, в общем, слякоть,
Как в тот октябрь – по взгорьям, долам, рвам…
Спасибо, Ольга Федоровна, Вам,
Что наконец-то помогли заплакать.
Спасибо… Вдруг как вспышка – ведь бывало,
Прильнув к бабуле плачущей своей,
«Не плачь, не надо», – я твердила ей.
«Поплакать хорошо…» – она шептала.
Мне странно было, я не понимала,
И все отвлечь пыталась поскорей.
Как страшно одинок тот переход,
Когда и стоном не означишь, где ты.
И речка Сож, нащупав волны Леты,
С рук на руки тебя передает.

Всё, что словами не избыть,
Всё, что клокочет и дымится,
Когда спасение – не быть,
Остолбенеть, остановиться.
Шагнуть готовая нога
Застыла, как на фотоснимке,
Смерть не старуха, не карга —
Пацан с губами без кровинки…

Сперва обоняньем, а зреньем потом,
И все же неверие следом.
Под розовым я пробудилась кустом,
И чудо топорщилось бредом.

Кривилось пространство, и пол с потолком
Почти образовывал угол.
Рисунок обоев мне был незнаком,
Пестрел очертаньями пугал.

И мебель свои всё меняла места
В какой-то беззвучной кадрили,
И розами вдруг так пахнуло с куста…
Очнувшись, я вспомнила – жили

Когда-то мы в розовом этом саду,
За ним в подсознанье ныряю,
К кустам припадая, по саду бреду
И кровь на щеке вытираю.

Вперед —
в подзорную трубу,
А в прошлое —
под микроскопом,
Там все так суетно, так скопом,
Лишь мельтешение любвей
в крови моей…
Увяли наших принцев гульфики,
Сносились инфузорий туфельки,
Сносились все, кроме одной…
Моя потеря, мой конвой,
Хрустальной юности дичок,
Любви
непарный башмачок.

Песок под ветром, как снег в пургу,
Дымится, сравни-ка часом.
Пусть каждая дюна на берегу
Станет твоим Парнасом.
Пусть Муз закружится хоровод,
Вздохнет Аполлон на флейте,
А Марсий кожу с себя сорвет
Сам, возопив: «Налейте
Трав знойных, жгучих, как лук порей
Или морская пена. Подружки вакханочки,
Поскорей ведите ко мне Силена».
С чего, откуда бы этот бред
Явился, под корень косит?
Трезва я, как стеклышко на просвет,
А вот ведь куда заносит.

Теория невероятности —
Мой знак, и мне легко под ним.
Что год? Он канет в невозвратности,
Мы лишь осколки сохраним.
Пусть наши лица в них туманятся,
Огни тускнеют не спеша,
Останутся гримасы памяти,
Как росчерки карандаша.

Кружение сердца —
вот танец, доступный и мне.
120 в минуту…
шажка, поворота, удара,
Ну что же, как йоги, станцуем на голом огне,
Уйдем в невесомость веселыми кольцами пара.
Да, лишь невесомость
кружению сердца сродни.
Я в танце,
о чудо, я в самой его сердцевине.
Ты перышко времени
сдуй с меня, милый, стряхни,
И сбросим тела,
что когда-то исполнены в глине.

Из прошлой тьмы
в тьму будущую двери —
Быт сквозняковый,
ветряной уклад.
О, мой собрат
по журавлиной вере,
По радости трагической
собрат!
Бог дал слова
взамен убогим числам,
Взорвав навек
покой достиховой.
Жизнь не сюжетна,
движется не смыслом,
а только
интонацией
живой,
В которой то безумствуешь,
то мреешь,
Лирической отвагой
раскален,
Которой ты владеешь,
так владеешь,
как Змий
от сотворения времен.

Андрей Юродивый —
твой незабвенный тёзка,
Тебя во тьме
его настигнул ген.
Держу свечу,
жгут пальцы капли воска.
Перед иконой
тихо встав с колен,
Я выйду, окунусь
в твой «Звёздный муравейник»
И наизусть
припомню каждый стих.
То правду всем —
юрод,
То сам в себе – келейник,
То вздором обуян, то свят и тих.

Я умираю сотню раз на дню,
Взгляни-ка
на мою кардиограмму —
Мой стих, и путь, и место, где стою…
Нарежь, как хочешь,
вставь зигзаги в раму.
Хоть авангард мне чужд,
но вот, поди…
Хорош портрет —
я вся до сердцевины,
До каждого биения в груди,
До всякой глазу неприметной мины.

Слух космической тишиной
Замкнут. Насквозь прочищен.
Раковины ушные увяли от децибелов
Пудовых. Меня расплющить
Раз плюнуть. Уйдя в себя,
Двоюсь, и троюсь, и множусь
Текстами, сам я текст,
Заперт в халупе тела,
И в помощь мне линзы глаз,
Сквозь них сочетаю вечность
С комариком на лету.

Я век брала
на карандаш,
Его гримасы
и метанья,
И исторический пейзаж
Темнел,
теряя очертанья…
Век шел вслепую
на таран.
Все было странно,
страшно, ново…
С надеждой
вперившись в экран,
Мы ждали часа
нулевого.

Когда я вижу – рушатся дома
И фоторобот, то есть автор взрыва,
(Каков филологический изыск?)
Глядит в меня сквозь все телеэкраны,
Твержу я:
Соломон построил Храм,
Храм в шестьдесят локтей длиною
И сорок вышиной…
Когда я вижу то, что означает,
Господь не приведи,
Фрагменты тел,
Твержу я:
Соломон построил Храм
И изнутри обшил кедровым тесом,
И кипарисом выложил полы,
И вырезал на дереве узоры —
Подобье огуречных завитков
И распустившихся цветов и пальм,
И в центре поместил Ковчег Завета,
А по краям его два херувима —
Четыре распростертые крыла…
И снова вижу, и опять твержу
Про то, что Соломон построил Храм
В году четыреста восьмидесятом
Со времени исхода из Египта…
Твержу в бессилье и оцепененье:
Владыка невозможного,
Господь!