Галина Гампер - Чёрный квадрат вороны

Так было, ты лечил меня, лечил…
И жить учил.
Не вылечил,
Но так в себя влюбил…
А я меняла ночи на стихи…
Да, молода была.
Еще горда была.
Как странно – жизнь прошла,
Верней – проходит,
Так наутек,
Лишь пятки лет сверкают под луной,
Ведь с солнцем все покончено уже.
Я здесь,
А там за океаном – ты.

Я б звала тебя океан,
Только нет в глубине кита.
В прошлом я не считала ран,
А теперь – ни о чём —
лета
Подпирают,
болит ли, нет…
Даже лучше, когда болит,
Свет в воде и вода сквозь свет,
В прошлой жизни остался кит,
Нов-новёшенек —
чудо-кит,
Как и всё, что осталось там,
Где бенгальский огонь бежит
По твоим и моим стопам.

Море вот-вот превратится в пар —
Так солнца неистов свет,
Мир устрашающе юн и стар,
А середины нет…
Нет середины, есть вечный ноль,
Его пересечь – пустяк,
«Ну что ты?
Плыви, – говорят, – изволь»,
И слышат в ответ:
«Никак…»
Опасна юность,
а старость – что ж?
Решенья даны не ей.
Плачь, век итожа —
Всем пофиг, – плачь
И умолкай скорей.

Между мною,
мной и небом
Лишь могильщика лопата,
А где вечности начало —
Я не знать
предпочитаю,
Может, там разъята бездна —
Не под силу одолеть.
И в конечном бесконечность
Так присутствует незримо,
Недоступно,
четко,
резко —
Горизонтом на краю.

Черным ельником
в снежных пощечинах
Или тучей, готовой к отплытию,
Черной речкой
в пушистых обочинах
Акварелью теку по наитию.
Вне расчета,
вне цели, как водится.
Может, вынесет в область высокую.
Пред тобою стою,
Богородица,
Замерла пред тобой,
строгоокою.
Храм мерцает во тьме позолотою,
Всё лампады вокруг да святители,
Расквитаюсь с невольной заботою,
Отогреюсь в случайной обители.

Уйду в заплыв
и вынырну из нови.
Прилив. Коса
песчаная бела.
Структура моря,
лирики и крови —
Одна и та же,
где-то я прочла.
Чем больше черпать,
тем неисчерпанней,
Из древности —
лирическая суть.
То поздней тьмой,
то солнечностью ранней
Зачнется стих
и обратится в путь.
Он то взовьется
мигом на пригорок,
То промелькнет
златопесчаным дном,
Его прозрачность
обратится в морок,
Пусть всё одно
И, значит, всё в одном.

Не всякий при дороге куст,
Не всякий…
даже Моисеев,
Воспламеняющийся вдруг.
И только по кусту рябины
Скулил ее зеленый глаз…
Бывало, выпадет в осадок,
Камчатским медведём без льдины
Представится,
и как рукою
Петля тоску угомонит.

Современная – вневременная,
Ты, года под себя подминая,
Отмахала на сотню вперед,
Кто догонит, посмеет, прильнет.
Потянусь чуть дрожащей рукою
И рывком расстоянье покрою.
Ты, собой означая эпоху,
Станешь ближе и взгляду и вдоху
Даже расположением звезд
И на свой мне укажешь погост.

Падал снег большой и белый,
Обволакивал, мерцал.
Стой и ничего не делай,
Оставайся там, где встал.
Что ни ветка —
вся в наклоне.
Что ни ель,
то скосы вниз.
Снега белые ладони
Раздвигали складки риз.
Сколько был в стране молочной —
сминусуют, не зачтут,
В той молочной, в той барочной,
Что нигде, а только тут.

А куда спешу,
спешу откуда?
Как во сне,
однако наяву,
и живу покуда
волей чуда,
Волей чуда
так вот и живу.
Волей чуда,
а не чудом воли,
Чудо воли —
это для других —
Закаленных
переплавкой боли,
Нервов, в узел
стиснутых, нагих.

Мне плакать хочется,
а Бог велит – пиши.
Слова, и краски, и карандаши —
Перемешалось всё,
всё отступило,
Я слёзы, будто лампочки, тушила,
Чтоб Бог не видел
и никто, никто,
И ничего мне не было за то…

В мое окно влетев,
легло на стол
Перо воронье
пушкинской поры.
Я зачерню им как бы лес и дол
И там за ними —
звездные миры.
Они пустынны, и, наверно, Бог
Себе земное выбрал бытиё.
Свеченье наших душ —
его порог,
И каждый в нем предчувствует свое.

Поэт, дитя, новорожденный квант,
Ты чей? Незабываемого Глеба.
Из вечности во время эмигрант,
Невозвращенец в собственное небо,
Скиталец, все еще невыездной,
Поскольку от земли не оторвешься,
В тебя вошли ее мороз и зной,
И плачешь так, как будто бы смеешься,
Чуть дребезжит, едва надтреснут, смех,
Не мантией отмечен ты, а робой.
И главное – успеть, а не успех,
И самого себя понять попробуй.

Догоняю упущенный час,
Догоню,
я живая, мне больно.
Выпускной нестанцованный вальс,
И обратная скорость невольно
Переходит в чудовищный бег,
А потом вертикально —
в паденье.
Час упущенный, миг или век
Проживу.
Напишу из забвенья.

Босиком,
лишь в одной власянице,
Торопясь
сквозь оснеженный лес,
К птицам он обращался
«сестрицы»,
«Брат мой» – к Солнцу
в пустыне небес.
Так он ринулся
в пост и молитву,
Упиваясь, ликуя,
горя
(С той же страстью,
как некогда в битву),
Сквозь цветущий
хрусталь января.

Младенец,
появившись в темном доме,
С него проклятье
снимет в тот же миг.
Он ничего ещё не знает,
кроме
Луча – сквозь стекла
к яслям напрямик.
Невинностью,
неведеньем, вернее,
Все беды дома
обращает вспять.
Вот так Франциск,
душою пламенея,
Явился в мир,
давно привыкший спать.

«Всё еще спите вы
и почиваете»…
(Помните вопль в Гефсиманском саду?)
Что же вы, братцы,
кому-то пеняете?
Братцы! В дорогу,
я первым иду.
Как ни бежал,
а всё каялся – «медленно»,
Радостен,
ветром нездешним гоним…
В бурых плащах
по-мальчишески преданно
Братья
едва поспевали за ним.

За ним, за Учителем,
он же всё более
Себя полагал
только Божьим слугой.
Как остро
его осязаю в глаголе я —
Из «Песен творенья»
и «Вести благой» —
А в жесте – тем паче,
внезапном, доверчивом, —
Был ведом ему
этот Божий язык
Ребенка, жонглера,
шута с гуттаперчевым
Отчаянным телом,
высоким, как крик.

Вот Клара – сестра —
уголек на ладони,
Монашка, прильнувшая к жаркой иконе.
Как много небесной, не знавшей измены
Любви, бесконечности,
подлинной власти
Вмещают в себя монастырские стены.
Послушны, как голуби,
ласточки страсти.
Так было —
вдруг вспыхнули в пламени близком
Дома и деревья,
сбежалась округа,
И видят – за трапезой
Клара с Франциском —
Два огненных нимба
касались друг друга.

О, братцы мои,
не страшитесь убытка,
Найдется где лечь,
а тем паче проснуться,
Ваш брат одуванчик,
сестра маргаритка
Мудры
и о завтрашнем дне не пекутся.
Мы юрки,
нас много – единая лава,
Сквозь сети любые
пройдем, как рыбешка.
За что нас зацепишь?
А не за что, право…
Пусты животы,
обветшала одежка.
Но из нищеты лишь
вздымается слава
И в небо течёт,
как в Господне окошко.

К ветру встречному терпелива —
Привыкай, коль условья принял, —
Сузь глаза – фиолет залива
Небо ровно отполовинил.
Против ветра в шальном напоре
Застолби, каменея, плечи.
Ты ведь знаешь, стихия моря
Человечьей ничуть не легче.
Гулливеровы липы кругом
На ходулях стоят, ни с места,
Коли кончится всё недугом,
Щелью комнаты под арестом,
И ни зги, ни глотка наружу,
40 – это июльским летом.
Я глаза до предела сужу —
Щель окрасится фиолетом.

Утица-хромоножка,
Тринадцати лет Джульетта,
Ромео воображаем.
Смерть облаком растворилась…
Утица-хромоножка
Купила мазил, помады
И, зеркальце приспособив,
Стала картоннолицей
С подводкою вместо глаз.
А в зеркальце отражалась
Тринадцати лет Джульетта.