Расул Гамзатов - Аттестат зрелости
XVII
— Дом друга, асалам алейкум…
Встречай, хозяин, кунака!
Водицы ключевой налей-ка
Или парного молока.
Омар с улыбкой белозубой
В объятья заключил меня
И, накормив горячим супом,
Заставил греться у огня.
— В любое время гостю рады…
Но нынче кстати ты, Расул,
Поскольку завтра женим брата —
На свадьбе будет весь аул.
Что нового в Цада, ответь мне?
Как твой отец, здоров ли он?..
Читал стихи твои в газете
И от души был восхищен.
Они сейчас в избе-читальне
У одноклассницы одной
Шахри… —
Я вздрогнул, будто в тайну
Мою залез он, как в окно.
Омар осекся на полслове:
— С дороги ты устал, поди?
Давно постель я приготовил,
Да заболтал тебя, прости.
— Спасибо… —
Я вздохнул устало, —
Мой друг, постель мне не нужна,
Я сплю в объятьях сеновала,
Меня баюкает луна.
На плоской крыше в свежем сене
Я затаился и умолк.
Но от любовного волненья
Заснуть ни капельки не смог.
А, впрочем, я и не пытался…
Ну, разве можно спать в горах?
Передо мною простирался
Ночной таинственный Ахвах.
Вон где-то светится окошко…
Быть может, там сейчас Шахри
Играет тихо на гармошке
Или с подругой говорит.
— Моя голубка дорогая,
Взмахни навстречу мне крылом, —
Шептал я, слезы вытирая,
Пока совсем не рассвело.
Тогда я слез с прохладной крыши
И к роднику пошел…
Зачем?..
В надежде, что Шахри увижу
С кувшином полным на плече.
Уже в луга погнали стадо,
Как улей загудел аул.
И смех девичий где-то рядом
Меня к реальности вернул.
Нет, не она…
Побрел я вяло
К избе-читальне напрямик.
(Туда дорогу указал мне
Чабанским посохом старик.)
Но на дверях избы-читальни
Висел внушительный замок…
И я совсем от ожиданья,
Как от болезни, занемог.
Как неудачливый охотник,
Шел без добычи я домой,
Хоть это делал неохотно
И был как будто сам не свой.
— Ну, где же ты запропастился?
Омар мне с крыши закричал. —
А, может, ты, кунак, влюбился?.. —
Спросил шутя…
Но угадал.
XVIII
С заходом солнца весь аул Ахвах
Потоком бурным хлынул к сакле друга.
Гром барабанный грохотал в ушах,
Зурна звучала зычно и упруго.
Кувшин старинный, спрятав под полой,
Несла старуха, тростью громыхая.
Шла женщина с тарелкой дорогой,
С парчою царской шла за ней другая.
Шли девушки в черненом серебре,
Как звезды, ожерелья их светились.
Папахи лихо сдвинув набекрень,
На плоских крышах юноши толпились.
И дети на коленях у старух,
Тараща любопытные глазенки,
Глядели на забавную игру
И хлопали в такт барабану звонко.
Все ждали с нетерпением, когда
Невеста и приданное прибудут…
А я свою голубку ожидал
И, как жених, надеялся на чудо.
И вот она с гармошкою вошла,
Моя Шахри,
Затмившая полмира…
Мгновенно я вскочил из-за стола,
Как рядовой при виде командира.
Казалось мне, что путь ее сейчас
Должны устлать ковровые дорожки,
Чтобы ни пыль аульская, ни грязь
Не прикоснулась к голубиным ножкам.
Она была, как мак среди травы,
Как золото червонное средь меди,
В кругу своих подружек…
Но, увы,
Ее никто на свадьбе не заметил.
Подумал я, как все они слепы,
На прежнее усаживаясь место.
Но тут раздался резкий скрип арбы, —
То привезли приданное с невестой.
По горскому обычаю лицо
Ее закрыто было покрывалом.
Однако, молодую взяв в кольцо,
Толпа «ур-ра» восторженно кричала.
А я подумал, как они глупы…
Ну, разве кто-то может быть прекрасней
Моей Шахри — удачливой судьбы —
Что, как звезда, мерцает, но не гаснет.
XIХ
Гремела свадьба…
Я один печально
Сидел в сторонке, глядя на Шахри.
Казалось мне, никто не замечает,
Как на щеках румянец мой горит.
Соревновались бубен и гармошка
С пандуром и гортанною зурной
В то время, как мне нагло строил «рожки»
Какой-то парень, стоя за спиной.
Носил он лейтенантские погоны,
Но был не по-военному игрив.
И я не знал, что до смерти влюблен он
В односельчанку юную Шахри.
Смеялись все, толкая в бок друг друга:
— Ну, лейтенант…
Ну, бравый озорник!
Когда я понял, в чем его заслуга,
То головою горестно поник.
Но в тот же миг веселый вихрь лезгинки
Взметнул с невесты царскую парчу,
И танцевальной палочкою гибкой
Меня ударил кто-то по плечу.
А я, вместо того, чтоб рассердиться,
Застыл от неожиданности вдруг…
Шахри, расправив руки, как орлица,
Меня на танец приглашала в круг.
В ее глазах под черными бровями
Переливались искорки любви.
Она парила, поводя плечами,
Как будто бы шептала мне:
— Лови!
Коснувшись ее огненного тела,
Я вздрогнул, обожженный навсегда.
И кровь во мне, как лава, закипела…
Но тут стряслась негаданно беда.
Мне сапоги мои так сильно жали,
Что я не чуял под собою ног.
К тому же был насмешкой я ужален
Да и плясать, как следует, не мог.
Что делать?..
Коль с Шахри я не станцую,
Она смеяться станет надо мной…
Тогда, от боли яростно гарцуя,
Я в эту пляску ринулся, как в бой.
И топоча, я «харс» кричал так рьяно,
Что перепонки лопались в ушах…
Наверное, такой лезгинки странной
От сотворенья не видал Ахвах.
Мои глаза сверкали, будто дула.
И если б я от страсти не ослеп,
Увидел, как Омар, упав со стула,
От хохота катался по земле…
…Именно на этом месте я был вынужден отложить поэму, чтобы уехать куда-то очень далеко. В дорогу я взял только думы о ней. Но эти думы вскоре сменились другими, и в моем сердце произошли большие перемены. Путешествия и годы переиначили мою жизнь. Новые впечатления навеяли новые стихи. Но однажды… Мне попались на глаза прозаические наброски моей давней поэмы. Вот они…
Поэма прервалась как раз там, где, я лихо отплясывал лезгинку. И хорошо, что прервалась, ибо отчаянным был этот танец. Ох, уж эти узкие сапоги… Порою мне кажется, мои ноги до сих пор ноют, даже от воспоминаний…
По горскому обычаю, джигит не может выйти из круга, пока девушка первой не прекратит танцевать. Вот и я из последних сил подбадривал сам себя, чтобы довести дело до славного конца. Сапоги брата и без того тесные, как колодки, стиснули мои бедные ноги. На груди моей позвякивали значки, и пот ручьями струился по дрожащему телу.
На мое счастье, зурнача разобрал смех, и он выпустил мундштук изо рта. Использовав эту заминку, я мгновенно плюхнулся на стул. Все громко расхохотались. А ехидней всех смеялся лейтенант… Даже невеста чуточку приподняла покрывало, чтобы взглянуть на такую достопримечательность.
Когда зурна заиграла вновь, и другие пустились в пляс, я незаметно выскользнул из дома, чтобы остаться наедине со своей печалью. И теперь еще сердце мое ноет от смеха ахвахцев. А тогда, подстегнутый стыдом, как скакун нагайкой, я решил немедля отправиться в Цада. Прихрамывая, я кружил по темным улочкам чужого аула, пока не понял, что бесповоротно заблудился. Отчаявшись, я почувствовал себя самым несчастным человеком в мире. И как будто в подтверждение этому, стал накрапывать противный мелкий дождик. Я огляделся вокруг, чтобы укрыться где-нибудь ненадолго. Возле неказистой сакли в двух шагах от меня лежало толстое бревно под сомнительным навесом.
— Сойдет, — подумал я, забираясь в свое убежище. Усевшись на сырое бревно, я тотчас снял свои значки и сунул их в карман пиджака. Теперь в них уже не было надобности. Пускай звенят в кармане вместе с медяками, как мои несбывшиеся надежды…
