Юнна Мориц - Горечь прежних пыток

Вся она ходит за ним, вытянув личико лисье,
робкой вздыхая душой, шелком зеленым шурша.
Он же — склоняется весь к бегственной, чувственной мысли,
юношу подвиг влечет, славы большая лапша!

В море гудят паруса, флот уплывает во вторник,
даже поэта берут, чтобы украсить войну,—
видя широкую кровь, пусть вдохновится затворник.
Вся она ходит за ним, плавную стелет волну...

Дева предчувствий полна, он возвратится не скоро,
будет измызган тоской, играми резвых богов,
язвами рабских галер, беженством, нищенством вора, —
будет орать он во сне... голеньким ртом без зубов.

Вся она ходит за ним, пряча улыбку возмездья.
Весь он на месте стоит, в свой путешествуя ад.
Странствует только душа, все остальное — на месте,
в чем убедится с лихвой, кто возвратится назад.

Вышла из полотенец,
переступила — за.
Зеркало, как младенец,
смотрит во все глаза.

Она на него дышит,
ладонью стирая мглу.
Оно ее всю слышит,
видит в любом углу

рот ее приоткрытый,
шелест ее босой,
пахнущий мятой, мытой
ливнями и росой...

С гривы струятся волны
света, и в каплях — грудь.
Господи, это горло,
длинное, словно путь,

перетекает в зеркало.
Вся она в нем висит
на стене, где оно, посверкивая,
в глуби свои косит:

нет ли такого стебля,
чтоб она приросла, пока —
раскачивая, колебля
стулья и облака,—

на меня выдыхает нечто
и насылает — из
тайны, глядящей млечно
вдаль и куда-то вниз.

Нечто высшее, нечто такое,
не сводимое к свету и тьме,
подперев подбородок рукою,
в нашей видит она кутерьме:

Ей, потомку древнейших династий,
труден поиск обычных вещей —
и приносит ей девушка Настя
витамины в лице овощей.

Принимая дары драгоценны,
светлой деве кивает главой
героиня трагической сцены,
боль и горечь души мировой —

черепаха, прекрасная дама
с неземными чертами лица,
ее родина — классика, драма,
пыль веков и мгновений пыльца...

Бездны холодок под хлопком,
в часиках — вода,
время близится к раскопкам
страха и стыда,
где преджизненные неги
вглублены во мрак,
как подснежники — под снеги,
ландыши — в овраг.
Прежде жизни — эта сырость,
прежде глаз и уст,
все в ней отрокам навырост —
платье, вербный куст,
лодки мглистая глубокость,
ни по чьей вине
после близи — одинокость
на дощатом дне.

В апреле бывает нашествие
отроков со стихами.
Тихое сумасшествие
плавает в их мозгу,
превращая простые мысли
в нечто обросшее мхами,
хвощами дочеловеческими
на девственном берегу.
Я берегу их души,
нервы и самолюбье,
делаю голос глуше,
делая замечанья,—
потому что их бедные уши
в эти дни вырастают из глуби,
где предчувствия, равные смерти,
долбят скорлупу молчанья.

Десять отроков на неделе
приходят ко мне в апреле.
Я надеваю белое,
к свету сажусь лицом.
В этом священнодействе —
их мечта о вселенском семействе,
о таинстве чтенья мыслей —
   столбцом!

Лауреат луны, молчащей в тучах,
зари, сокрытой в предрассветной мгле,
о наихудших днях и наилучших
поэт оставит память на земле.

Порвутся деньги, устареют бомбы,
но мир поэта будет вечно свеж,
как синь цветка на месте гекатомбы,
как жизни благодательный падеж.

Его наследство не прокормит близких —
так плотно сжат поэзии язык.
Дай бог, чтоб не был в ваших- черных списках,
во гроб сходя под черни волчий рык.