Александр Гитович - Избранное

Сколько раз на воинской дороге,
Под огнем — как заповедь свою,
Я твердил святые эти строки
О великом равенстве в бою.

Вот и шли мы, верные отчизне,
Равные в пожарище войны,
Чтобы наши внуки в мирной жизни
Были всюду и во всем равны.

Из Нюрнберга, сжатого кольцом,
Мой друг привез свои святые снимки:
Он там работал в шапке-невидимке,
Хотя официальным был лицом.

И у меня на письменном столе
Воскресла справедливая Европа,
Где ледяное тело Риббентропа
Висит в несодрогнувшейся петле.

Приснилось мне, что я бежал из плена
И, следуя отчаянной судьбе,
Две женщины, бесстрашно и смиренно,
Меня в убогой спрятали избе.

Подходит ночь, сугробами мерцая,
Но за окном, из темноты ночной,
Внимательные глазки полицая
Не отдыхают — и следят за мной.

Не все поймут, как мы к победе шли,
Преодолев злопамятные годы,
И отстояли честь родной земли
И знамя старой ленинской свободы.

И, продолжая непреклонный труд,
Мы связаны той клятвою орлиной,
Которую кощунственно зовут
Слепою верой или дисциплиной.

Как сложен мир, где судят люди
И обо всех, и обо всем, —
А мы шагаем у орудий
И скатки за спиной несем.

Пусть высока за это плата —
Но я тщеславен: я хочу,
Чтоб ограниченность солдата
Была мне в жизни по плечу.

Что увидел я сначала,
Утром, первый раз, когда
В полумраке возникала
Эта грозная беда?

Хуже бреда,
Злее смерти
Наклонились надо мной
Зубы длинные, как жерди,
Опаленные слюной.

Выше — глаз глядел сердито,
Полный красного огня,
И огромное копыто
Сбоку целилось в меня.

Хладнокровный горожанин
Ощутил при виде их
Как бы легкое дрожанье
Всех конечностей своих.

За дощатой загородкой
Против зверя одинок,
Обладал он только щеткой,
Словно чистильщик сапог.

Но от века и до века,
Оглашая торжество,
Правит разум человека,
Воля страшная его.

Он врывается с размаха,
Видя вещи все насквозь, —
Он в кармане ищет сахар:
Укрощенье началось.

Конь во сне бормочет глухо,
Гривой медленно горя.
Над его высоким ухом
Подымается заря.

Бродит шорох, наступая,
Ухо тянется, дрожа.
То не ухо —
То слепая,
Первобытная душа.

Видит:
Облачной тропою
Ходит рыжая луна,
И стоит у водопоя
Предводитель табуна.

Вот он вздрогнул,
Вот он замер...
Но, уздечкою звеня,
Азиатскими глазами
Дружба смотрит на меня.

Я возьму седло и сбрую,
Все, что окажет отделком,
Стремена отполирую
Самым мелким наждаком.

Я работу кончу первый
(Кто мне скажет: подожди!)
Скоро осень и маневры,
И походы, и дожди.

Будут дни пороховые
Вплоть до яростной зимы...
Всё, товарищ, не впервые:
Старослужащие мы.

На Востоке ходят бури,
Тучи, полные огня.
Там давно готовы пули
Для тебя и для меня.

Но, шагая в горе боя —
Пороха багровый чад —
Отвечаю: нас с тобою
Никогда не разлучат.

Если рапорт без ответа,
Не оставят нас вдвоем,—
Мы до Реввоенсовета,
До Буденного дойдем.

Скажем: «Как, разъединенным,
Нам идти под пулемет!»
Я ручаюсь, что Буденный
С полуслова нас поймет.

Никогда, ни под каким предлогом
Не хочу предсказывать, друзья,
И, однако, гибели берлога
Снится мне, темнея и грозя.

Вижу тучи, прущие без толку,
Отблеск дальнобойного огня,
Дальше все потеряно... И только —
Морда полумертвого коня,

Душная испарина и пена,
Это он, а вместе с ним и я,
Оба — тяжело и постепенно —
Падаем во мрак небытия.

Падаем...
Но через толщу бреда
Музыка плывет издалека, —
То растет великий шум победы,
Гул артиллерийского полка.

Так во сне моем произрастает
Истины упрямое зерно.
Что поделать? Жизнь идет простая,
С ней не согласиться мудрено.

Лето нас приветствует июлем,
Ясной радугой, грибным дождем.
Мы еще поездим,
Повоюем
И до самой смерти доживем.

О верности свидетельствуем мы...

Пустыни азиатские холмы,
И пыль путей, и мертвый прах песка,
И странствия великая тоска.
Пустая ночь ползет из края в край,
Но есть ночлег и караван-сарай,
Дикарский отдых, первобытный кров
И древнее мычание коров.
Блаженная земная суета —
Мычание домашнего скота.

Скорей гадай, шагая на огонь,
Чей у столба уже привязан конь?
Кого сегодня вздумалось судьбе
Послать ночным товарищем тебе?

Перед тобой из душной темноты
Встают его простейшие черты —
И пыль путей, и мертвый прах песка
На рваных отворотах пиджака.

Закон пустыни ясен с давних пор:
Два человека — длинный разговор.
Куда ведет, однако, не слепа,
Его мужская трезвая тропа?
О чем имеют право говорить
Работники, присевшие курить,
Пока война идет во все концы
И Джунаида-хана молодцы
Еще несут на уровне плеча
Английскую винтовку басмача?

Он говорит сквозь волны табака:
«Порою, парень, чешется рука.
Пустыня спит, пески ее рябят,
А мне бы взвод отчаянных ребят,
И на бандита вдоль Аму-Дарьи
Уже летели б конники мои!..»

Я посмотрел на рваные слегка
Косые отвороты пиджака, —
Там проступали, как пятно воды,
Петлиц кавалерийские следы.

Я говорю:
«Продолжим план скорей...
Сюда бы пару горных батарей,
Чтоб я услышал, как честят гостей
По глинобитным стенам крепостей,
Как очереди пушечных гранат
Во славу революции гремят».

Мы встали с мест, лукавить перестав,
Начальствующий армии состав,
И каждый называл наверняка,
Как родину, название полка.

Мы встали, сердце верностью грузя, —
Красноармейцы, конники, друзья, —
Мы вспоминали службу наших дней,
Товарищей, начальников, коней.
Республики проверенный запас!
На всех путях Союза сколько нас,
Работников, сквозь холода и зной
Раскиданных огромною страной
От моря к морю, от песка к песку.
Мы только в долгосрочном отпуску,
Пока она не позовет на бой,
Пока бойцы не встанут за тобой.

И повторяет воинский билет,
Что это отпуск. Увольненья нет.