Натан Альтерман - Переводы из Альтермана
«Мой первенец, таким нам этот мир милей,
звезда, и прах, и плач, и счастье меж углей.
Из звездного луча, из праха на слезах –
и саван твой, сынок, и глина на глазах».
«Я в саване, отец, в его тугих сетях…»
«Свет старости моей… Амоново дитя…»
И в жуткой тишине отец на сына пал…
Исполнен казням счёт. И новый день восстал.
III. Звезда рассвета
И новый день восстал. Заря звезды рассветной
восторженным птенцом вспорхнула в небеса –
сиять началу дня смущённо и приветно.
Звезда-юнец, ты здесь на час, на полчаса,
но люди всех времён – и старцы, и поэты –
целуют твой каблук, бессмертная краса.
О, чистая звезда глухих ночей Амона!
Немало лет прошло, и не найти дворца,
чьи были бы целы ворота и знамёна.
Но меж мечей и стрел, пожаров и свинца
к тебе устремлены надежды, слёзы, стоны –
как в песне страшных кар – и девы, и отца.
И ты легка, звезда, как тот птенец крылатый,
как вдохновенный взмах девических ресниц,
и первенцы всех дней, благих вестей солдаты,
узреют этот блеск во мгле своих темниц,
и бабочкой из пут, из кокона, из ваты
улыбки расцветут на нивах мёртвых лиц.
Тогда падёт отец скорбящий на колени,
венец кровавых кос девица вознесёт,
и, как не скрыть звезду в мешке кромешной теми,
не скроет ночь тех клятв, что он произнесёт:
что жабе не царить, что вшам не править теми,
кто в этот мир звезду рассветную несёт.
Что там, где лишь мечи, и серебро, и злато,
надежда прошумит, как в кронах ветерок,
рождённая в ночи страданий и утраты,
на пепелище правд, любовей и тревог.
Она жива, пока, созвучна и крылата,
хотя б одна душа хранит её залог.
Поднимется отец и просветлеет взором,
и дева рядом с ним воспрянет красотой,
бежит за веком век, как стражники за вором,
то грех гнетёт, то суд – но косности тупой,
и слепоте вождей, и страшным приговорам
не спрятать, не убить секрет улыбки той.
Секрет могучих сил, которым нет окраин,
секрет глубоких вер, которым нет узды,
понятный и юнцу, он безнадёжной тайной
взирает на жрецов проклятья и беды,
и даже в тех ночах, где торжествует Каин,
искрится луч зари на каблучках звезды.
Высокая звезда глухих ночей Амона!
Лети, звезда-птенец, дари свои лучи!
Ты – сила для людей, дорогой утомлённых,
ты – утешенья свет для гаснущей свечи,
для девичьих волос, Амоном обагрённых,
и для седых отцов, рыдающих в ночи.
Примечания
1
Достаточно надежные сведения о Ванзейской конференции и о начавшемся в Европе систематическом истреблении евреев дошли до Страны уже летом 1942-го года. Но Сохнут еще некоторое время воздерживался от публикации официального коммюнике - оно последовало лишь 22 ноября, когда весь ишув уже полнился слухами. Пять дней спустя Натан Альтерман напечатал в своей еженедельной колонке в газете "Гаарец" стихотворение, рефреном (и названием) которого стали слова одной из самых часто повторяемых иудейских молитв: «избрал нас из всех народов». Понимаемая как обещание избранничества и, следовательно, покровительства и защиты, в реальности Катастрофы эта формула звучала ужасной насмешкой. Неудивительно, что первой реакцией 32-летнего Альтермана, уроженца Варшавы, ощущавшего себя плотью от плоти еврейства, уничтожаемого в печах Треблинки и Аушвица, были именно такие исполненные горечи строки:
Слезы наших идущих на смерть детей И далее:
мировых не обрушили сводов.
Потому что любовью и волей своей
Ты избрал нас из всех народов.
Ты избрал нас из прочих – на брит и обет –
из огромного пестрого стада.
Оттого даже дети, по малости лет,
знали точно и твердо: спасения нет,
и просили у мамы, идущей вслед:
не смотри, не смотри, не надо…
Ну, а Ты… – Ты, чья воля, и мощь, и стать –
Бог отцов наших, страшный и милый,
Ты избрал нас из прочих народов – стать
мертвецами на адских вилах.
Только Ты сможешь всю нашу кровь собрать
ведь другим это – не под силу.
Можешь нюхать ее, как свои духи,
можешь пить ее, добрый Боже…
Но сначала в ней убийц утопи.
А потом равнодушных – тоже.
В 42-ом году никто еще не осознавал истинных масштабов несчастья; но, как это ни парадоксально, оно должно было восприниматься намного острее, чем после войны, когда притупившееся от непрекращающихся ужасов коллективное сознание перевело в разряд обыденности то, что прежде казалось абсолютно невероятным. Где шестьдесят миллионов, там и шесть – есть о чем говорить… Но те, самые первые известия ударили по еще не загрубевшим нервам – именно так можно объяснить горький, на грани богохульства, упрек, брошенный Альтерманом в адрес Всевышнего.
Позднее этот упрек трансформируется в весьма распространенную позицию – от знаменитой максимы одного из авторитетнейших философов ХХ века Теодора Адорно («После Аушвица писать стихи – варварство») до прямого отрицания Б-га на кухонно-бытовом уровне: «Если бы Он существовал, то не допустил бы Катастрофы». К чести Натана Альтермана следует сказать, что, задав эту начальную ноту – прискорбно поверхностную, хотя и простительную в тогдашнем потрясении, он почти сразу отказался от нее в пользу куда более глубокого осмысления происходящей онтологической катастрофы. Эпическая «Поэма казней египетских» вышла в свет в 1944-ом году, хотя некоторые стихи были, видимо, написаны еще перед войной.
Жанр эпической поэмы не слишком подходит к нашей эпохе – времени обмельчания и деградации, сознательного унижения и уничтожения ценностей любого плана – духовных, исторических, эстетических. До эпоса ли там, где на обломках литературных и общественных конвенций произрастают дикие сорняки хаоса и непотребства? Факт - израильские культуртрегеры предпочитают не связываться с этим сложным для понимания произведением. Консервативный Альтерман вообще не в моде, а уж такой «обскурантский» и «антигуманистический» текст - тем более.
Масштаб «Поэмы» действительно сопоставим с книгами библейских пророков. Десять казней, постигших египетский город Но-Амон, становятся для Альтермана поводом к разговору о человеческом роде вообще – об истории, как повторяющейся череде грехов и наказаний… - и новых грехов, и новых наказаний. (Бежит за веком век, как стражники за вором…).
Охват Альтермана глобален – это подчеркивается еще и демонстративным отказом от традиционного, танахического угла зрения на 10 казней, как на одну из глав истории Исхода иудеев из Египта – главу важную, но отнюдь не самую значительную. Собственно говоря, иудеи в «Поэме» не упоминаются вовсе; нет там ни Моисея, ни фараона, отсутствует (в явном виде) даже и сам Всевышний.
Но-Амон для Альтермана – пример, притча, извечный шаблон всех людских катастроф. Шаблон, по которому в момент написания поэмы разворачивался дежурный исторический катаклизм и - в его рамках - наша собственная Катастрофа. Инверсия, таким образом, очевидна: это только на первый взгляд Альтерман обходится в поэме без иудеев. На самом же деле речь идет - в том числе - и о них. Только вот теперь они - те, чьим именем казнили когда-то, - сами оказываются на плахе. На сей раз горькую участь Но-Амона разделяет народ Израиля.
«Поэма» разделена на три неравные части. Первая, вступительная, названа автором «Дорога на Но-Амон». Альтерман начинает с того, что заявляет универсальный, вневременной характер «казней египетских», регулярную цикличность проклятой последовательности «грех-наказание», сразу задавая тем самым масштаб шкалы. И только потом переходит к двум главным вопросам, ради которых, вообще говоря, и написана поэма: за что наказывают, и почему при этом наряду с преступниками гибнут и невинные души? В чем успел провиниться новорожденный ребенок?
Беглый ответ на вопрос «За что?» дается во второй главке вступительной части. Прямо скажем, Альтерману есть из чего выбрать. Предательство. Попрание законов. Возвеличивание лжепророков. Торжество низкой погромной черни. Властолюбие. Убийство. Всего этого, увы, хватает не только в мировой новейшей истории, но и в новейшей истории европейских евреев.
Ответ на второй вопрос не столь бесспорен, хотя на удивление тверд и ясен (особенно, когда звучит из уст автора стихотворения "Из всех народов..."): «Свят кинжал неподсудной воли, / чей клинок неизменно ал…». Иными словами, Б-г прав, даже убивая невинных, воля Его неподсудна. Почему? Потому, что человеческая ответственность – коллективна. Потому что невинный ребенок проживает в том же городе грешников. Потому что, когда вода в сосуде грязна, никто не станет отыскивать там чистые капли – выплескивается всё, без остатка.
