Николай Асеев - Пламя Победы

Еще время придет
описаньям дивиться
ленинградских,
одесских,
севастопольских дней.
Их трагедии
ярче дадут очевидцы,
их свидетельства
будут точней
и полней.

Но сейчас,
когда столько событий
толпится
у дверей
и переступает порог, —
как нам нынче приходится
торопиться,
чтобы выполнить
времени
срочный урок!

Какие раны,
какие раны
на чистом,
могучем
теле страны!
Враги рвались,
в разрушении рьяны,
бешеной ненавистью полны.

Они счищали,
как снег с земли, нас,
но снег сжимался
в лед —
под ребром;
распивочно и на вынос
они торговали
нашим добром.

Чужое ж добро
рассыпается прахом
и впрок не идет
тупым наглецам,
а лед
примерзает
не только к рубахам —
смертельным холодом
липнет
к сердцам…

Ты, Севастополь,
и ты, Одесса,
вы, Харьков и Киев,
Курск и Ростов, —
еще вы сумеете
приодеться
в стальные ткани
домов и мостов.
Все, что разрушено
и разгромлено,
сожжено, увезено, —
все будет сосчитано
и установлено,
кирпич в кирпич
и зерно в зерно.

И вы, наши северные праотцы,
древние Новгород и Псков, —
придет пора
и за вас расправиться
со сворами
вас истерзавших псов.
Пускай только выбоины
да ямушки
остались от вас, —
все равно
мы все восстановим
по камешку,
венец к венцу
и к бревну бревно.

И вы, бесчисленные селенья,
заживо выжженные дворы, —
придет и к вам
пора искупленья
врагом обездоленной
детворы.
Где ныне
одни обгорелые печи,
дичая,
в глухой обрастают лопух,
поднимется новая
жизнь человечья,
зажжется огонь,
который потух.

А пока
осквернена и поругана
земля наша
ихней ухмылкой тупой, —
ненависть наша
сталью застругана,
боль нашу
одухотворяет —
бой!
За боем бой,
за схваткой схватка:
и нам не мед,
но и им не сладко!

Я не признаю
описаний разных
о легкой победе
под энским селом;
по-моему,
битва — это не праздник,
а стих — не молебен
и не псалом.
Каждое выигранное
сраженье —
это бойцов
поределых ряды,
это предельное
напряженье
тела и духа,
земли и воды.

Спросите об этом
лицо любое,
только что выдержавшее
тяжесть боя:
«Что было на поле боя?
Как было на поле боя?» —
«Не помню,
не помню,
не знаю!»

Там небо,
должно быть, рябое,
забыв, что оно голубое.
Там буря сквозная!
Там люди —
по крови не братья,
лишь свойственники
по ране…
И летчик,
снаряды истратя,
сам мчится снарядом,
тараня.
Там кровь капитана Гастелло
чертой непогасшей,
падучей звездой
загустела
на памяти нашей.
Там люди,
в гранаты обвесясь,
бросались, себя не жалея,
в последний —
взглянувши на месяц, —
и танки корежились, тлея.
Там волны взрывные
катились,
как волны морские,
и в воздухе плыл пехотинец,
широкие руки раскинув.
И наглостью ложного света
все то, что душа не прощала, —
с небес
подвесная ракета
вокруг освещала.

Так было от моря до моря
на поле великом.
Там было и счастье и горе
в величии диком.
Так было повсюду, повсюду,
а где — неизвестно.
Там было и благу и худу
просторное место!

Хорошо
в Соединенных Штатах,
если есть
хоть маленький
достаток,
если есть
хоть маленький
избыток,
если нет
надежд и душ
разбитых.

Хорошо прожить вдвоем
в тихом домике
своем:
горячо трещит
печурка
переливчатым огнем,
хорошо поет
пичужка
в желтой клетке
над окном.

Ну а если вдруг
достатка — нету,
где тогда искать
уют по свету?

Я к тому обращусь,
кто нуждою задет:
мы вместе состарились,
поседев;
вы знаете граждан
своих,
я — своих;
давайте о судьбах
подумаем их.

Наши граждане
широкогруды:
рубят срубы
и роют руды;
труд им люб
и в лесу и в поле, —
наша сила
и наша воля.

Люди наши
миролюбивы:
рек и глаз
широки разливы;
если ж их
глубину затронешь,—
отойди,
захлестнет,
утонешь.

Я видал
рыбаков на Каме:
борода у них
завитками,
прорумянена
в зорях кожа,
говорят они
гулко и гоже,
называют себя
дедами,
а таскают рыбу
пудами.

Я глядел
горняков Урала:
люди —
вечного материала,
и в тайге
и в приморских сопках
нет ни слабых
меж них,
ни робких.

С севера —
Новгородское вече,
с юга —
круг Запорожской Сечи.
Где б нас ветром
ни заносило, —
наша воля
и наша сила!

Если нас
обожжет обида,
промолчим,
не покажем вида,
под ярмо
головы не клоним,
перед петлей
стоим — не стонем!

Если ж сердце
обманут грубо,
сплавим руды
и спалим срубы,
шапку сымем
и кинем оземь,
все оставим
и все забросим!
Нам тогда
все равно — убыток,
в бой пошли —
не считай убитых!

Ваш материк
от нас удаленный;
встанет приехавший,
удивленный,
встанет —
вскружится ум,
как пьяный:
что за народ такой
заокеанный?!

Ваших граждан
свободен навык:
чисты в чувствах
и тверды в нравах,
ходят прямо
и смотрят смело,
ценят время
и знают дело.

Век прошел
и еще полвека,
утвержденных
прав человека.
Но не сразу ж
утихли бури
на Гудзоне
и на Миссури!

Голос пушек
гремел об этом
над неведомым
Новым Светом;
были брошены
пашня с плугом:
дрались яростно
Север с Югом.

Первой стала
свинцом пронзаться
плодородная
ширь Канзаса.
Двое встретятся:
«Юг или Север?!» —
Оба слягут
в смертном посеве.

После посыпались
пули градом,
рея над генералом
Грантом.
Рабовладельцы
крепят подпруги.
Ли собирает
полки на Юге.

Плохо вначале
пришлось северянам:
нету и счету
потерям и ранам;
видно, придется
им жить по старинке:
станут все штаты —
невольничьи рынки.

Но — собираются
новые силы,
но укрепляются
павших могилы.
Нет! Не положат
свободе запрету,
нет, не померкнуть
Новому Свету!

Стоны и выстрелы,
топот и ржанье, —
жадные — сброшены
с седел южане.
Томас и Шерман
и Мир с Шериданом
гонят их вспять
по векам, по преданьям.

Плен их,
отброшенных и помятых,
ждет при селении
Аппама́ттокс.
И засинела
воздухом вольным
даль над Авраамом
Линкольном!

С той поры
эта песня грозна врагам:
«Мы идем за тобою,
отец Авраам!»
Светлеют лица
при этом имени,
сплочаясь
в вольнолюбивом гимне.

Годы прошли,
обгоняя годы, —
а в памяти жив
поборник свободы.