Огюст Барбье - Стихотворения
Свою поблекшую и желтую листву.
И если тощий плод сорвется с гулких веток,
Как те, что падали в Гаморре напоследок,
Опадыш никому не сладок и не мил,
Он только прах сухой, он до рожденья сгнил.
3
Наверно, рифмачам бульварным невдомек,
Что пошлый балаган разрушить нравы смог.
Наверно, невдомек, что их чернила разом
Марают сердце нам и отравляют разум.
О, равнодушные, - у них и мысли нет,
Что мерзок гражданам безнравственный поэт.
Им слез не проливать, не ощутить презренья
К творенью своему, - бесчестному творенью.
Им не жалеть детей, которым до конца
Придется лишь краснеть при имени отца!
Нет! Их влечет барыш, их деньги будоражат,
И ослепляют взгляд, и губы грязью мажут.
Нет! Деньги, деньги - вот божок всевластный тот,
Который их привел на свалку нечистот,
Толкнул их в эту грязь и, похотью волнуя,
Велел им растоптать отца и мать родную.
Презренные! Пускай закон о них молчит,
Но честный человек их словом обличит.
Презренные! Они стараются искусно
Мечту бессмертную скрыть клеветою гнусной,
Божественную речь и все, в чем есть душа,
Искусство мощное тираня и глуша,
Пустили по земле чудовище-калеку,
Четырехлапый бред, обломок человека,
Он тянет жалкие культяпки напоказ,
Все язвы обнажив для любопытных глаз.
Перевод П. Антокольского
СМЕХ
Мы потеряли все - все, даже смех беспечный,
Рожденный радостью и теплотой сердечной,
Тот заразительный, тот предков смех шальной,
Что лился из души кипучею волной
Без черной зависти, без желчи и без боли,
Он, этот смех, ушел и не вернется боле!
Он за столом шумел все ночи напролет,
Теперь он одряхлел, бормочет - не поет,
И лоб изрезали болезненные складки.
И рот его иссох, как будто в лихорадке!
Прощай, вино, любовь, и песни без забот,
И ты, от хохота трясущийся живот!
Нет шутника того, чей голос был так звонок,
Который песни мог горланить в честь девчонок;
Нет хлестких выкриков за жирной отбивной,
Нет поцелуев, нет и пляски удалой,
Нет даже пуговок, сорвавшихся с жилета,
Зато наглец в чести, дождался он расцвета!
Тут желчи океан и мерзость на виду,
Тут скрежет слышится зубовный, как в аду.
И хамство чванится гнуснейшим безобразьем,
Затаптывая в грязь того, кто брошен наземь!
О добрый старый смех, каким ты шел путем,
Чтоб к нам прийти с таким наморщенным челом!
О взрывы хохота, вы, как громов раскаты,
Средь стен разрушенных звучали нам когда-то,
Сквозь золотую рожь, сквозь баррикадный дым
Вы отбивали такт отрядам боевым,
И славный отзвук ваш услышать довелось нам,
Когда со свистом нож по шеям венценосным
Скользил... И в скрипе тех тележек, что, ворча,
Влачили королей к корзинке палача...
Да, смех, ты был для нас заветом и примером,
Что нам оставлен был язвительным Вольтером!
А здесь мартышкин смех, мартышки, что глядит,
Как молот пагубный все рушит и дробит,
И с той поры Париж от хохота трясется!
Все разрушается, ничто не создается!
Беда у нас тому, кто честным был рожден
И дарованием высоким награжден!
Стократ беда тому, чья муза с дивным рвеньем
Подарит своего любимца вдохновеньем,
И тут же, отрешась от низменных забот,
Туда, за грань небес, направит он полет,
Смешок уж тут как тут, весь злобою пропитан,
Он сам туда не вхож, но с завистью глядит он
На тех, кто рвется ввысь, и свой гнилой плевок
На райские врата наложит, как замок;
И муза светлая, что, напрягая силы,
Навстречу ринулась к могучему светилу,
Чтоб в упоительном порыве и мечте
Спеть вдохновенный гимн нетленной красоте,
Теперь унижена, с тоскою и позором,
С понурой головой и потускневшим взором
Летит обратно вниз, в помойку наших дней,
В трущобы пошлости, которых нет гнусней
И там кончает век, рыдая от бессилья
И волоча в грязи надорванные крылья.
Перевод А. Арго
КОТЕЛ
Есть дьявольский котел, известный всей вселенной
Под кличкою Париж; в нем прозябает, пленный,
Дух пота и паров, как в каменном мешке;
Ведут булыжники гигантские к реке,
И, трижды стянутый водой землисто-гнойной,
Чудовищный вулкан, чей кратер беспокойный
Угрюмо курится, - утроба, чей удел
Служить помойкою для жульнических дел,
Копить их и потом, внезапно извергая,
Мир грязью затоплять - от края и до края.
Там, в этом омуте, израненной пятой
Ступает в редкий час луч солнца испитой;
Там - грохоты и гул, как жирной пены клочья,
Над переулками вскипают днем и ночью;
Там - отменен покой; там, с временем в родстве,
Мозг напрягается, подобно тетиве;
Распутство там людей глотает алчной пастью,
Никто в предсмертный час не тянется к причастью,
Затем, что храмы там стоят лишь для того,
Чтоб знали: некогда сияло божество!
И столько алтарей разрушилось прогнивших,
И столько звезд зашло, свой круг не завершивших,
И столько идолов переменилось там,
И столько доблестей отправилось к чертям,
И столько колесниц промчалось, пыль раскинув,
И столько в дураках осталось властелинов,
И призрак мятежа, внушая тайный страх,
Там столько раз мелькал в кровавых облаках,
Что люди под конец пустились жить вслепую,
Одну лишь зная страсть, - лишь золота взыскуя.
О, горе! Навсегда тропинка заросла
К воспоминаниям о взрывах без числа,
О культах изгнанных и о растленных нравах,
О тронах средь песков и в неприступных травах,
Короче, ко всему, что яростной ногой
Втоптало время в пыль; оно, бегун лихой,
Промчавшись но земле, смело неумолимо
Ту свалку, что звалась когда-то славой Рима,
И вот, через века, такая ж перед ним
Клоака мерзкая, какой был дряхлый Рим.
Все та же бестолочь: пройдохи всякой масти,
Руками грязными тянущиеся к власти;
Все тот же пожилой, безжизненный сенат,
Все тот же интриган, все тот же плутократ,
Все те ж - священников обиды и обманы,
И жажда к зрелищам, пьянящим неустанно,
И, жертвы пошлые скучающих повес.
Все те же полчища кокоток и метресс;
Но за Италией - никто ведь не отымет
Два преимущества: Гармония и Климат.
А племя парижан блуждает, как в лесу;
Тщедушное, с лицом желтее старых су,
Оно мне кажется подростком неизменным,
Которого зовут в предместиях гаменом;
О, эти сорванцы, что на стене тайком
Выводят надписи похабные мелком,
Почтенных буржуа пугают карманьолой,
Бесчинство - их пароль; их лозунг - свист веселый;
Они подставили всем прихотям судьбы
Печатью Каина отмеченные лбы.
И все ж никто из них не оказался трусом;
Они бросались в бой, подобно седоусым;
В пороховом чаду и сквозь картечный град
Шли - с песней, с шуткою на жерла канонад
И падали, крича: "Да здравствует свобода!"
Но отпылал мятеж, - их силе нет исхода,
И вот - согражданам выносят напоказ
Тот пламень, что еще в их душах не погас,
И, с копотью на лбу, готовы чем попало
С размаху запустить в витрины и в порталы.
О племя парижан, чьи рождены сердца,
Чтоб двигать яростью железа и свинца;
Ты - море грозное, чьи голоса для тронов
Звучат как приговор; ты - вал, что, небо тронув,
Пробушевал три дня и тут же изнемог;
О племя, ты несешь и доблесть и порядок,
Чудовищный состав, где растворились грани
Геройства юного и зрелых злодеяний;
О племя, что и в смерть шагает не скорбя;
Мир восхищен тобой, но не поймет тебя!
Есть дьявольский котел, известный всей вселенной
Под кличкою Париж; в нем прозябает, пленный,
Дух пота и паров, как в каменном мешке;
Ведут булыжники гигантские к реке,
И, трижды стянутый водой землисто-гнойной,
Чудовищный вулкан, чей кратер беспокойный
Угрюмо курится, - утроба, чей удел
Служить помойкою для жульнических дел,
Копить их и потом, внезапно извергая,
Мир грязью затоплять - от края и до края.
Перевод Д. Бродского
ЖЕРТВЫ
В ту ночь мне снился сон... В отчаянье, в смятенье
Вкруг сумрачного алтаря
Все шли и шли они, бесчисленные тени,
И руки простирали зря.
У каждого на лбу - кровавое пыланье.
Так, исчезая без следа,
Плелись, ведомые на страшное закланье,
Неисчислимые стада;
И старцы римские передо мной воскресли.
Печально двигались они,
И каждый смерть нашел в своем курильном кресле
В годину варварской резни;
И юноши прошли с горячим сердцем, славно
Пример подавшие другим,
Что полным голосом пропели так недавно
Свободе благодарный гимн;
И моряки прошли, опутанные тиной,
С песком в намокших волосах,
Что были выброшены гибельной пучиной
