Лидия Алексеева - Горькое счастье: Собрание сочинений

Раскрыв тяжелый старый чемодан,
В его морщинистой и проржавевшей пасти,
В пыли и мусоре, я обрела роман, —
Он начинался прямо с пятой части.

Старинный перевод. Звучал его язык
Чуть-чуть неточно, важно и манерно.
Вот кто-то подчеркнул: «любовь – роскошный миг» –
И четко приписал: «Увы, как это верно!»

А в тонкой затхлости слежавшихся страниц
С зачитанными мягко уголками —
Сухая роза дедовских теплиц
Прозрачными крошилась лепестками.

На дне морском, куда не смеет луч
Свое легчайшее просеять пламя,
Лежит три века исполинский ключ
От крепости, разрушенной врагами.

Но ключ не знает. Он, считая дни,
Ждет мужа, облеченного в порфиру…
Так сердце верность тщетную хранит
Уже не существующему миру.

Я люблю оборот многоцветной твоей карусели,
Год земной, золотой, и зеленый, и белый, как лунь, —
Бури терпкого марта, цветущие вишни в апреле,
Пьяный, солнечный май и спокойный зеленый июнь

Будет рушить июль свои жаркие грозы нещадно
И медвяный и светлый струиться из августа сок,
И сентябрь подойдет, и тихонько рукою прохладной
Он приспустит на небе сияющих дней колесо.

И сквозь иней еще просияет прощально природа
Золотым октябрем, ржавым пурпуром листьев горя,
И, как долгие, долгие сонные сумерки года,
Будут биться, и плакать, и мерзнуть дожди ноября.

Закружатся снежинки бесшумною, белою пляской,
И рождественской елкой запахнет декабрьская мгла,
И мохнатый январь, новогодней пленяющий сказкой,
Будет виснуть сосулькой за льдистым рисунком стекла.

Будут пышны сугробы и сини студеные тени,
Будут яркими искры и звонкой морозная сталь…
И сквозь белую смерть, сквозь глухую метель сновидений,
Как ребенок во сне, шевельнется несмело февраль.

Деревянной кончил точкой
Дятел выстуки свои.
По стволу сквозной цепочкой
Заструились муравьи.

Прямо в легкую страницу
Бухнул ошалевший жук, –
Только лень пошевелиться,
Не поднять блаженных рук.

Мягкий ветер влажно-нежен,
И суставы все полны
Этой солнечной и свежей
Сладкой тяжестью весны.

Сизый дым облаков
По весеннему небу ползет.
Влажный шорох кустов,
Мокрый лепет деревьев растет, —

Косо хлещет, шипит,
Нарастает упругая мощь,
В черных лужах кипит
Пузырьками плывучими дождь.

Вдруг — покой, ветерок,
Золотистого света волна,
В мокром блеске дорог,
В ярких каплях весны — тишина;

Выше ласточек лёт
И звончее детишки кричат,
А у самых ворот
Две лазурные лужи стоят.

Зазвенело капелью с утра, воробьи затрещали,
Небо приторно-сине, до боли, прилипло к стеклу.
Из палаты напротив — носилки, мертвец. Циан-кали…
Кто-то шторку отдернул, и солнце легло на полу.

Вот несут через двор, через снег, как-то тупо кивая всем телом.
Говорят — молода, хороша; говорят — только жить да плясать.
Всё весна. От нее в голове и в груди опустело,
Снова слабость, озноб, и в кривой — тридцать восемь и пять…

Все сиделки сбежали. Флиртуют опять с санитаром…
Вон белеют на солнце, смеются, галдят на крыльце,
Как здоровы, как грубы, как всё это пошло и старо!
Позвонить? Помешать? Боже, сколько досады в лице!

Оторвали от солнца, зовут к опостылевшей клетке.
Стынет скука в глазах: «Капли, грелку?» Бежит принести.
В одеяло уткнешься, шерстит… Слезы солоны, слабы и редки…
Хоть бы кто приласкал. Не пускают. От трех до пяти.

Пень и ромашка. Убитая птица
Плоско припала к земле:
Ветер вчерашний высокий ей снится,
Пух ворошит на крыле.

Липко толкутся зеленые мухи
К сладости смертного сна…
В сочной крапиве и в пепельном пухе
В теплом пеньке — весна.

На серой туче — дерево в цвету.
На тяжкой влаге — розовые ветки…
Вот капнул на щеку, разбился на лету,
Залепетал крупнеющий и редкий,

И так запахла черная земля,
Такою свежей сладостью и силой —
Над чуждым городом. Над башнями Кремля.
И над твоей потерянной могилой.

Пахло сыростью свежей, грибной
И мохнато-корявою чашей…
Каждый шорох сбирала лесной
Тишина в кузовок шелестящий.

Расступились стволы не спеша,
Пни накренили сизые плешки.
Любопытством веселым дыша,
Розовели во мху сыроежки.

За прозрачной и зыбкой листвой
Зеленело прохладное солнце –
И один только луч огневой
Упадал в голубое оконце.

Сух и жарок был светлый поток —
И его золоченою пылью
Заплутавший степной мотылек
Полоскал свои зябкие крылья.

Свежей сыростью пахло в лесу.
Тишина обходила дорожки.
Мне казалось — я душу несу,
Словно птенчика, в сжатой ладошке.

А когда на опушке, у пня,
Теплый ветер навстречу мне хлынет, –
Серый птенчик порхнет от меня
И растает в пылающей сини.

Не боюсь ни растрепанных леших,
Ни зеленых болотных чудес, –
Словно крепкий кедровый орешек,
Пахнет солнцем полуденным лес.

Я иду и ладонью ласкаю
Розоватые сосен стволы,
В липких пальцах, как воск, разминаю
Удлиненные капли смолы.

Вдруг зажмурюсь на яркой полянке,
Травы теплые бережно мну…
Тонконогой и влажной поганке,
Словно старой знакомой, кивну.

Сбросит белка упругую шишку,
Сочно стукнет меня по плечу,
И – по веткам, комочкам, вприпрыжку…
И я быть этой белкой хочу.

Далекий гром, как встрепанный медведь,
Ворочался в глухом берложьем гневе.
Скользила зыбь по выжженной траве
И содрогались шорохом деревья.

И мгла сгустилась — и удар упал,
Короткий, ослепительный и грубый;
Ему навстречу, радостно-слепа,
Земля раскрыла жаждущие губы.

И шумный ливень рухнул и приник,
Запах листвою резаной и свежей,
И вымыл корни, и насытил пни,
И ослабел — стал ласковее, реже.

Затих совсем. И над сияньем луж,
И над узором млечно-рыжей пены —
От ветки к ветке, от ствола к стволу
Плыл ветерок прохладный и блаженный.

Арбуза розовая плоть
В седых крупинках влаги,
И хлеба черного ломоть
Над ручейком в овраге.

Короткое блаженство сна,
Горячий ладан хвои.
А с неба — зной и тишина,
Дыханье огневое.

Но Кто-то в серой синеве,
В молчаньи благосклонном,
Внимает, как в сухой траве
Сверчки исходят звоном.

Мне кажется — звеню и я,
И я — сверчок сегодня,
Вкусивший солнца бытия
Из пригоршни Господней!