Юрий Кублановский - Сборник стихов

Трамвайщицу подрезает джип.
Она от злости дрожит.
Смотрит вправо.
— Вот подумайте только! — кричит негромко, но зло,
Так, что запотевает стекло,
Проявляя рожицу. Радио гнусаво
Объявляет: «Яузская застава».

Ей уже ворчат сограждане «открывай».
Трамвайщица останавливает трамвай
И природу своей обиды не понимает,
Мелко-мелко губами перебирает,
Словно листает вчерашнюю книжку из магазина
«Заговоры. Проклятья. Народная медицина».

Стоя на краю базар-вокзала,
Выжидала визг товарняка.
Где-то рядом женщина сказала:
— Самый возраст — после сорока!

Только и писать — когда полтинник!
Только и плясать — когда каюк!
…И как будто вся она светильник,
Свет возник и всё простил вокруг.

В век дороговизны-дешевизны
Будьте же благословенны вы,
Женщины, дарившие мне в жизни
Щедрый миг родительской любви.

И пока, Пресветлая, грядёши,
Есть тебе помощницы вчерне:
Эти голубиные ладоши,
Это материнство обо мне…

Взгляд струил воинственную ласку,
Обрывал сомненья на корню…
А про инвалидную коляску
Я ни слова здесь не пророню.

Округлив задымленный ротик,
По реке идет пароходик.

Он идёт, идёт, да устанет,
Крикнет крик и камушком канет.

Поминаньем небо печаля,
Не ходи по бережку, Галя.

Не сори цветами на моле,
Неспокойно синее море.

Не ходи туда, не сегодня —
Беспощадно лето Господне!

Обожрался илистый омут…
Что же они тонут и тонут?!

Что же они, Галя, сквозь воду
Не всплывут никак к небосводу,

Словно гладь морская — железна,
Словно даже дно у нас — бездна.

Девочка моя золотая!
Рыбьей чешуёй обрастая,
Ты перекрестилась водою:
В двадцать называться вдовою.

Думаешь, не чувствую, что ли,
Как ты рыбкой бьёшься от боли
На Ямском безжалостном пляже
Под ночные вновь репортажи…

С протянутой шапкой, безумен,
Бредёт от столба до столба
Иван Алексеевич Бунин
По Сент-Женевьев-де-Буа.

Подайте ему, пилигримы,
Он мертв, но и мёртвым на жизнь
Нужны ваши франки-сантимы,
Чтоб выдюжить смертный нажим.

Иван Алексеевич, вы ли?
Какие насмешки судьбы!
В могилах у нас — кладовые,
Но мы побросали гробы.

И ходит Иван Алексеич,
И кланяется за рубли
На русское кладбище, сиречь,
На ренту французской земли.

По карнизу голубь сизый застучал,
Встрепенулся, первернулся, замолчал.
Смотрит в комнату, застыв, и с ходу — вжить —
Улетает, что увидел, доложить.
Ты московское животное, сизарь,
Я ни слова никому, не бойся, жарь!
Как, пригретый, к нам подгрёб грядущий хам.
Завтра сносит он Богоявленский храм[1].

— Маруся, — шепчет Иван Петрович, — я в Бога не верю.
Но, кажется, верю в то, что он был в дааавние времена.
Маруся, партия нас развела,
Я, Маруся, всю жизнь ощущаю потерю
И стремлюсь восстановить справедливость, она
В том, Маруся, чтобы ты мне сегодня дала.

Маруся уже лежит, ждет.
Маруся знает: у каждого свой завод.

И Петрович заводится. Цыц. Лежи и терпи.
Завтра поедем в родное логово,
В сельсовет поведу тебя, в деревенский,
А сейчас по шерсти меня потрепи.
Утречком сносим храм в Елохово,
Так называемый Богоявленский.

Праздник Сварога и Мокоши! Слышь,
Ты, Маруся, и мертвого воскресишь.
 Вот так мы его кувалдами! Вот так,
Войдём в него и разрушим, к черту, эту берлогу!
Сорок первый год, как-никак!
Ой, Маруся, хорошо, ей-богу.

Купола на Купалу грохочут звонче,
А я зубилом, а я молоточком по золотому раю…
Я, Маруся… я, Маруся, сейчас кончу.
Я, Маруся, кончаю…

Человек, разрушающий все на своем пути,
Засыпает сразу после разбоя.
Но Бога часто спасает война. К шести
Часам утра самолеты уже над тобою.
Человек уснул, насытившись ритуальным танцем
Тазобедрия, все-то в нем нелепо.
Снится ему Мария с агнцем
Посреди вертепа.
У ольхи-Елохи всполохи-скоморохи,
На паперти срамные пройдохи,
А она стоит с кульком, как икона, возле.
Кто, Елоховка, спас тебя, не Христос ли?
Сон у Петровича — не сон, истерия.
Он Марии вопрос задаёт прямой:
— Мой?
— Пушкина! — отвечает Мария.

Верь всему и делай всё, что хочешь.
Цепь событий всё рассудит, и
ты поймешь, каких звенящих полчищ
полон глас небесного судьи.

Иов, это струпья? это трупы
детские и овцы полегли?
Верь всему, и Бог поднимет трапы,
приплывут в пустыню корабли.

И по новой — то дары, то смерти,
будет в цепи новое звено.
Бог всё стерпит, Иов — тоже стерпит,
ибо — в цепях, то-то и оно.

Скоро хмель садовый одичает.
Иов, это снова гром в степи
или Бог с проверкой?
                                 Отвечает:
— Всё равно. —
                                И бродит на цепи.