Вера Полозкова - Фотосинтез
Нелепое гостиничное мыльце,
Нездешнюю цветастую банкнотку,
Наклейку с пачки местных сигарет.
Она его благодарит, смеется.
Она бы тоже что-нибудь дарила –
Оторванную пуговицу, степлер,
Счета за коммунальные услуги,
Просроченный талончик техосмотра,
Зубную пломбу, тест с одной полоской,
Сто двадцать пятый тест с одной полоской, -
Но это далеко не так забавно.
А больше ничего не остается.
Да нечего рассказывать, хороший.
Давай-ка лучше ты мне расскажи.
28 марта 2008 года, Рязань-Москва.
Тиму
Не сходи с моих уст.
С моих карт, радаров и барных стоек.
Этот мир без тебя вообще ничего не стоит.
Пребывает сер, обездвижен, пуст.
Не сходи с моих строк.
Без тебя этот голос ждал, не умел начаться.
Ты его единственное начальство.
Направляй его, справедлив и строг.
Не сходи с моих рук, ты король червей.
Козырной, родной, узнаваемый по рубашке.
От турецких твоих кровей,
От грузинских твоих бровей,
От улыбки, в которой музыка и Бродвей,
До сих пор беспомощность и мурашки,
Не сходи с горизонта, Тим, но гряди, веди
Путеводным созвездием, выстраданной наградой,
Ты один способен меня обрадовать – значит, радуй,
Пламенем посмеивайся в груди
И не уходи.
Не сходи с моих рельсов ни в этом, ни в горнем мире.
Тысяча моих и твоих прекрасных двадцать четыре.
И одно на двоих бессмертие впереди.
So childish
И он делается незыблемым, как штатив,
И сосредоточенным, как удав,
Когда приезжает, ее никак не предупредив,
Уезжает, ее ни разу не повидав.
Она чувствует, что он в городе - встроен чип.
Смотрит в рот телефону - ну, кто из нас смельчак.
И все дни до его отъезда она молчит.
И все дни до его отъезда они молчат.
Она думает - вдруг их где-то пересечет.
Примеряет улыбку, реплику и наряд.
И он тоже, не отдавая себе отчет.
А из поезда пишет: "В купе все лампочки не горят".
И она отвечает:
"Чёрт".
Экспресс
Если все дается таким трудом, - сделай сразу меня одной из седых гусынь, промотай меня и состарь.
Чтобы у меня был надменный рот, и огромный дом, и красивый сын, и безмолвная девочка-секретарь.
Чтобы деньги, и я покинула свой Содом, и живу где лазурь и синь, покупаю на рынке яблоки и янтарь.
Слушай, правда, ни беззаботности детской нет, ни какой-нибудь сверхъестественной красоты - вряд ли будет, о чем жалеть.
Я устала как черт, - а так еще сорок лет, потребителем и разносчиком суеты, ездить, договариваться, болеть;
Тело, отключенное от соблазнов, и темный плед, и с балкона горы, и Ты, - и Ты можешь это устроить ведь?
Да, я помню, что отпуска не разрешены, что Ты испытатель, я полигон, каждому по вере его, не по
Степени износа; ну вот и рвемся, оглушены, через трубы медные, воды темные и огонь; а билет на экспресс, слабо?
Я проснусь на конечной, от неожиданной тишины, и безропотно освобожу вагон,
Когда поезд пойдет в депо.
Добрый гетер, злобный гом
Добрый гетер, злобный гом.
Спасены один в другом.
По субботам гетер гома
Кормит вкусным пирогом.
Гом же гетера считает
Ретроградом и врагом.
Джо Тодуа
Старый Тодуа ходит гулять пешком, бережет экологию и бензин.
Мало курит, пьет витамин D3, тиамин и кальций.
Вот собрался было пойти слушать джаз сегодня – но что-то поздно сообразил.
Джазом очень в юности увлекался.
Тодуа звонила сегодня мать; иногда набирает брат или младшая из кузин, -
Он трещит с ними на родном, хоть и зарекался.
Лет так тридцать назад Джо Тодуа был грузин.
Но переродился в американца.
Когда Джо был юн, у него была русская маленькая жена,
Обручальное на руке и два сына в детской.
Он привез их сюда, и она от него ушла – сожалею, дескать,
Но, по-моему, ничего тебе не должна.
Не кричала, не говорила «тиран и деспот» -
Просто медленно передумала быть нежна.
И с тех пор живет через два квартала, в свои пионы погружена.
Сыновья разъехались, - Таня только ими окружена.
Джо ей делает ручкой через забор – с нарочитой удалью молодецкой.
А вот у МакГила за стойкой, в закусочной на углу,
Происходит Лу, хохотушка, бестия и – царица.
Весь квартал прибегает в пятницу лично к Лу.
Ей всегда танцуется; и поется; и ровно тридцать.
Джо приходит к ней греться, ругаться, придуриваться, кадриться.
Пережидать тоску, острый приступ старости, стужу, мглу.
- Лу, зачем мне кунжут в салате – Лу, я же не ем кунжут.
- Что ж я сделаю, если он уже там лежит.
- Лу, мне сын написал, так время летит, что жуть,
Привезет мою внучку – так я тебе ее покажу,
У меня бокалы в шкафу дрожат – так она визжит.
- Джо, я сдам эту смену и тоже тебе рожу,
А пока тут кружу с двенадцати до восьми –
Не трави меня воображаемыми детьми.
- Она есть, ты увидишь. Неси мой стейк уже, не томи.
Если есть двусмысленность в отношениях – то не в их.
Джо - он стоит того, чтобы драить стойку и все еще обретаться среди живых.
Лу, конечно, стоит своих ежедневных заоблачных
Чаевых.
Джеффри Тейтум
Джеффри Тейтум садится в машину ночью, в баре виски предусмотрительно накатив.
Чувство вины разрывает беднягу в клочья: эта девочка бьется в нем, как дрянной мотив.
«Завести машину и запереться; поливальный шланг прикрутить к выхлопной трубе,
Протащить в салон.
Я не знаю другого средства, чтоб не думать о ней, о смерти и о тебе».
Джеффри нет, не слабохарактерная бабенка, чтоб найти себе горе и захлебнуться в нем.
Просто у него есть жена, она ждет от него ребенка, целовал в живот их перед уходом сегодня днем.
А теперь эта девочка – сработанная так тонко, что вот хоть гори оно все огнем.
Его даже потряхивает легонько – так, что он тянется за ремнем.
«Бэйби-бэйб, что мне делать с тобой такой, скольких ты еще приводила в дом,
скольких стоила горьких слез им.
Просто чувствовать сладкий ужас и непокой, приезжать к себе, забываться сном, лихорадочным и белесым,
Просто думать ты – первой, я – следующей строкой, просто об одном, льнуть асфальтом мокрым к твоим колесам,
Испариться, течь за тобой рекой, золотистым прозрачным дном, перекатом, плесом,
Задевать тебя в баре случайной курткой или рукой, ты бы не подавала виду ведь.
Видишь, у меня слова уже хлещут носом –
Так, что приходится голову запрокидывать».
«Бэйби-бэйб, по чьему ты создана чертежу, где ученый взял столько красоты, где живет этот паразит?
Объясни мне, ну почему я с ума схожу, если есть в мире свет – то ты, если праздник – то твой визит?
Бэйби-бэйб, я сейчас приеду и все скажу, - я ей все скажу – и она мне не возразит».
Джеффри Тейтум паркуется во дворе, ищет в куртке свои ключи и отыскивает – не те;
Он вернулся домой в глубокой уже ночи, он наощупь передвигается в темноте,
Входит в спальню и видит тапки – понятно чьи; Джейни крепко спит, держит руку на животе.
Джеффри Тейтум думает – получи, и бредет на кухню, и видит там свою порцию ужина на плите.
Джеффри думает: «Бэйб, дай пройти еще октябрю или ноябрю.
Вон она родит – я с ней непременно поговорю.
Я тебе клянусь, что поговорю».
Джеффри курит и курит в кухне,
стоит и щурится на зарю.
11-12 марта 2008 года.
Двадцать первый стишок про Дзе
Двадцать первый стишок про Дзе, цокнет литературовед.
Он опять что-то учудил, этот парень, да?
Расстегнул пальто, бросил сумку, сказал: "Привет,
Я опять тот самый, кого ты будешь любить всегда"?..
Что изменится, бэйб? Мне исполнилось двадцать два,
Ты оброс и постригся несколько раз подряд,
Все шевелишь, как угли, во мне чернеющие слова,
И они горят.
Что изменится, бэйб? За тобой происходит тьма;
Ты граница света, последний его предел.
Главное, чтоб был микрофон отстроен, спина пряма,
Чтобы я читала, а ты на меня глядел.
Что изменится, бэйб? Ты красивый, как жизнь сама -
У меня никогда не будет важнее дел.
Мне исполнится тридцать два или сорок два,
Есть уверенность, что виновником торжества