Владимир Маяковский - Про это
все, как по нотам: буду звать
(новое дело!) куда-то идти,
спасать кого-то. В извинение пьяной нагрузки хозяин гостям объясняет:
- Русский! Женщины
мяса и тряпок вязанки смеются,
стащить стараются
за ноги: "Не пойдем.
Дудки! Мы - проститутки". Быть Сены полосе б Невой! Грядущих лет брызгой хожу по мгле по Сеновой всей нынчести изгой. Саженный,
обсмеянный,
саженный,
битый, в бульварах
ору через каски военщины; - Под красное знамя!
Шагайте!
По быту! Сквозь мозг мужчины!
Сквозь сердце женщины! Сегодня
гнали
в особенном раже. Ну и жара же!
Полусмерть
Надо
немного обветрить лоб. Пойду,
пойду, куда ни вело б. Внизу свистят сержанты-трельщики. Тело
с панели
уносят метельщики. Рассвет.
Подымаюсь сенскою сенью, синематографской серой тенью. Вот
гимназистом смотрел их
с парты мелькают сбоку Франции карты. Воспоминаний последним током тащился прощаться
к странам Востока.
Случайная станция
С разлету ованулся
и стал,
и на мель. Лохмотья мои зацепились штанами. Ощупал
скользко,
луковка точно. Большое очень.
Испозолочено. Под луковкой
колоколов завыванье. Вечер зубцы стенные выкаймил. На Иване я Великом. Вышки кремлевские пиками. Московские окна
видятся еле. Весело.
Елками зарождествели. В ущелья кремлевы волна ударяла: то песня,
то звона рождественский вал. С семи холмов,
низвергаясь Дарьялом, бросала Тереком
праздник
Москва. Вздымается волос.
Лягушкою тужусь. Боюсь
оступлюсь на одну только пядь, и этот
старый
рождественский ужас меня
по Мясницкой закружит опять.
Повторение пройденного
Руки крестом,
крестом
на вершине, ловлю равновесие,
страшно машу. Густеет ночь,
не вижу в аршине. Луна.
Подо мною
льдистый Машук. Никак не справлюсь с моим равновесием, как будто с Вербы
руками картонными. Заметят.
Отсюда виден весь я. Смотрите
Кавказ кишит Пинкертонами. Заметили.
Всем сообщили сигналом. Любимых,
друзей
человечьи ленты со всей вселенной сигналом согнало. Спешат рассчитаться,
идут дуэлянты. Щетинясь,
щерясь
еще и еще там... Плюют на ладони.
Ладонями сочными, руками,
ветром,
нещадно,
без счета в мочалку щеку истрепали пощечинами. Пассажи
перчаточных лавок початки, дамы,
духи развевая паточные, снимали,
в лицо швыряли перчатки, швырялись в лицо магазины перчаточные. Газеты,
журналы,
зря не глазейте! На помощь летящим в морду вещам ругней
за газетиной взвейся газетина. Слухом в ухо!
Хватай, клевеща! И так я калека в любовном боленье. Для ваших оставьте помоев ушат. Я вам не мешаю.
К чему оскорбленья! Я только стих,
я только душа. А снизу:
- Нет!
Ты враг наш столетний. Один уж такой попался
гусар! Понюхай порох,
свинец пистолетный. Рубаху враспашку!
Не празднуй труса!
Последняя смерть
Хлеще ливня,
грома бодрей, бровь к брови,
ровненько, со всех винтовок,
со всех батарей, с каждого маузера и браунинга, с сотни шагов,
с десяти,
с двух, в упор
за зарядом заряд. Станут, чтоб перевесть дух, и снова свинцом сорят. Конец ему!
В сердце свинец! Чтоб не было даже дрожи! В конце концов
всему конец. Дрожи конец тоже.
То, что осталось
Окончилась бойня.
Веселье клокочет. Смакуя детали, разлезлись шажком. Лишь на Кремле
поэтовы клочья сияли по ветру красным флажком. Да небо
по-прежнему
лирикой звездится. Глядит
в удивленье небесная звездь затрубадурила Большая Медведица. Зачем?
В королевы поэтов пролезть? Большая,
неси по векам-Араратам сквозь небо потопа
ковчегом-ковшом! С борта
звездолетом
медведьинским братом горланю стихи мирозданию в шум, Скоро!
Скоро!
Скоро! В пространство!
Пристальней! Солнце блестит горы. Дни улыбаются с пристани.
* * * * *
ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ......
Прошу вас, товарищ химик,
заполните сами!
Пристает ковчег.
Сюда лучами! Пристань.
Эй!
Кидай канат ко мне! И сейчас же
ощутил плечами тяжесть подоконничьих камней. Солнце
ночь потопа высушило жаром. У окна
в жару встречаю день я. Только с глобуса - гора Килиманджаро. Только с карты африканской - Кения. Голой головою глобус. Я над глобусом
от горя горблюсь. Мир
хотел бы
в этой груде горя настоящие облапить груди-горы. Чтобы с полюсов
по всем жильям лаву раскатил, горящ и каменист, так хотел бы разрыдаться я, медведь-коммунист. Столбовой отец мой
дворянин, кожа на моих руках тонка. Может,
я стихами выхлебаю дни, и не увидав токарного станка. Но дыханием моим,
сердцебиеньем,
голосом, каждым острием вздыбленного в ужас
волоса, дырами ноздрей,
гвоздями глаз, зубом, исскрежещенным в звериный лязг, ежью кожи,
гнева брови сборами, триллионом пор,
дословно
всеми порами в осень,
в зиму,
в весну,
в лето, в день,
в сон не приемлю,
ненавижу это все. Все,
что в нас
ушедшим рабьим вбито, все,
что мелочинным роем оседало
и осело бытом даже в нашем
краснофлагом строе. Я не доставлю радости видеть,
что сам от заряда стих. За мной не скоро потянете об упокой его душу таланте. Меня
из-за угла
ножом можно. Дантесам в мой не целить лоб. Четырежды состарюсь - четырежды омоложенный, до гроба добраться чтоб. Где б ни умер,
умру поя. В какой трущобе ни лягу, знаю
достоин лежать я с легшими под красным флагом. Но за что ни лечь
смерть есть смерть. Страшно - не любить,
ужас - не сметь. За всех - пуля,
за всех - нож. А мне когда?
А мне-то что ж? В детстве, может,
на самом дне, десять найду
сносных дней. А то, что другим?!
Для меня б этого! Этого нет.
Видите
нет его! Верить бы в загробь!
Легко прогулку пробную. Стоит
только руку протянуть пуля
мигом
в жизнь загробную начертит гремящий путь. Что мне делать,
если я
вовсю, всей сердечной мерою, в жизнь сию, сей
мир
верил,
верую.
Вера
Пусть во что хотите жданья удлинятся вижу ясно,
ясно до галлюцинаций. До того,
что кажется
вот только с этой рифмой
развяжись, и вбежишь
по строчке
в изумительную жизнь. Мне ли спрашивать
да эта ли?
Да та ли?! Вижу,
вижу ясно, до деталей. Воздух в воздух,
будто камень в камень, недоступная для тленов и прошений, рассиявшись,
высится веками мастерская человечьих воскрешений. Вот он,
большелобый
тихий химик, перед опытом наморщил лоб. Книга
"Вся земля",
выискивает имя. Век двадцатый.
Воскресить кого б? - Маяковский вот...
Поищем ярче лица недостаточно поэт красив.Крикну я
вот с этой,
с нынешней страницы: - Не листай страницы!
Воскреси!
Надежда
Сердце мне вложи!
Кровищу
до последних жил. в череп мысль вдолби!
Я свое, земное, не дожил, на земле
свое не долюбил. Был я сажень ростом.
А на что мне сажень? Для таких работ годна и тля. Перышком скрипел я, в комнатенку всажен, вплющился очками в комнатный футляр. Что хотите, буду делать даром чистить,
мыть,
стеречь,
мотаться,
месть. Я могу служить у вас
хотя б швейцаром. Швейцары у вас есть? Был я весел
толк веселым есть ли, если горе наше непролазно? Нынче
обнажают зубы если, только чтоб хватить,
чтоб
лязгнуть. Мало ль что бывает
тяжесть
или горе... Позовите!
Пригодится шутка дурья. Я шарадами гипербол,
аллегорий буду развлекать,
стихами балагуря. Я любил...
Не стоит в старом рыться. Больно?
Пусть...
Живешь и болью дорожась. Я зверье еще люблю
у вас
зверинцы есть?
Пустите к зверю в сторожа.
Я люблю зверье.
Увидишь собачонку тут у булочной одна
сплошная плешь, из себя
и то готов достать печенку. Мне не жалко, дорогая,
ешь!
Любовь
Может,
может быть,
когда-нибудь,
дорожкой зоологических аллей и она
она зверей любила
тоже ступит в сад, улыбаясь,
вот такая,
как на карточке в столе. Она красивая
ее, наверно, воскресят. Ваш
тридцатый век
обгонит стаи сердце раздиравших мелочей. Нынче недолюбленное
наверстаем звездностью бесчисленных ночей. Воскреси
хотя б за то,
что я
поэтом ждал тебя,
откинул будничную чушь! Воскреси меня
хотя б за это! Воскреси
свое дожить хочу! Чтоб не было любви - служанки замужеств,
похоти,
хлебов. Постели прокляв,
встав с лежанки, чтоб всей вселенной шла любовь. Чтоб день,
который горем старящ, не христарадничать, моля. Чтоб вся
на первый крик:
- Товарищ! оборачивалась земля. Чтоб жить
не в жертву дома дырам. Чтоб мог
в родне
отныне
стать отец,
