Владимир Маяковский - Про это
как было.
Не бьют
и не тронулась быта кобыла. Лишь вместо хранителей духов и фей ангел-хранитель
жилец в галифе. Но самое страшное:
по росту,
по коже одеждой,
сама походка моя! в одном
узнал
близнецами похожи себя самого
сам
я. С матрацев,
вздымая постельные тряпки, клопы, приветствуя, подняли лапки. Весь самовар рассиялся в лучики хочет обнять в самоварные ручки. В точках от мух
веночки
с обоев венчают голову сами собою. Взыграли туш ангелочки-горнисты, пророзовев из иконного глянца. Исус,
приподняв
венок тернистый, любезно кланяется. Маркс,
впряженный в алую рамку, и то тащил обывательства лямку. Запели птицы на каждой на жердочке, герани в ноздри лезут из кадочек. Как были
сидя сняты
на корточках, радушно бабушки лезут из карточек. Раскланялись все,
осклабились враз; кто басом фразу,
кто в дискант
дьячком. - С праздничком!
С праздничком!
С праздничком!
С праздничком! нич- С праз
ком! Хозяин
то тронет стул,
то дунет, сам со скатерти крошки вымел. - Да я не знал!..
Да я б накануне... Да, я думаю, занят...
Дом...
Со своими...
* * * * *
Бессмысленные просьбы
Мои свои?!
Д-а-а-а
это особы. Их ведьма разве сыщет на венике! Мои свои
с Енисея
да с Оби идут сейчас,
следят четвереньки. Какой мой дом?! Сейчас с него. Подушкой-льдом плыл Невой мой дом меж дамб стал льдом, и там... Я брал слова
то самые вкрадчивые, то страшно рыча,
то вызвоня лирово. От выгод
на вечную славу сворачивал, молил,
грозил,
просил,
агитировал. - Ведь это для всех...
для самих...
для вас же... Ну, скажем, "Мистерия"
ведь не для себя ж?! Поэт там и прочее...
Ведь каждому важен... Не только себе ж
ведь не личная блажь... Я, скажем, медведь, выражаясь грубо... Но можно стихи...
Ведь сдирают шкуру?! Подкладку из рифм поставишь
и шуба!.. Потом у камина...
там кофе...
курят... Дело пустяшно:
ну, минут на десять... Но нужно сейчас,
пока не поздно... Похлопать может...
Сказать
надейся!.. Но чтоб теперь же...
чтоб это серьезно...Слушали, улыбаясь, именитого скомороха. Катали по столу хлебные мякиши. Слова об лоб
и в тарелку
горохом. Один расчувствовался,
вином размягший: - Поооостой...
поооостой... Очень даже и просто. Я пойду!..
Говорят, он ждет...
на мосту...
Я знаю...
Это на углу Кузнецкого моста. Пустите!
Ну-кося! По углам
зуд:
- Наззз-ю-зззюкался! Будет ныть! Поесть, попить, попить,поесть и за 66! Теорию к лешему! Нэп
практика. Налей,
нарежь ему. Футурист,
налягте-ка! Ничуть не смущаясь челюстей целостью, пошли греметь о челюсть челюстью. Шли
из артезианских прорв меж рюмкой
слова поэтических споров. В матрац,
поздоровавшись,
влезли клопы. На вещи насела столетняя пыль. А тот стоит
в перила вбит. Он ждет,
он верит:
скоро! Я снова лбом,
я снова в быт вбиваюсь слов напором. Опять
атакую и вкривь и вкось. Но странно:
слова проходят насквозь.
Необычайное
Стихает бас в комариные трельки. Подбитые воздухом, стихли тарелки. Обои,
стены
блекли...
блекли... Тонули в серых тонах офортовых. Со стенки
на город разросшийся
Беклин Москвой расставил "Остров мертвых". Давным-давно.
Подавно теперь.
И нету проще! Вон
в лодке,
скутан саваном, недвижный перевозчик. Не то моря,
не то поля их шорох тишью стерт весь. А за морями
тополя возносят в небо мертвость. Что ж
ступлю!
И сразу
тополи сорвались с мест,
пошли,
затопали. Тополи стали спокойствия мерами, ночей сторожами,
милиционерами. Расчетверившись,
белый Харон стал колоннадой почтамтских колонн.
Деваться некуда
Так с топором влезают в сон, обметят спящелобых и сразу
исчезает все, и видишь только обух. Так барабаны улиц
в сон войдут,
и сразу вспомнится, что вот тоска
и угол вон, за ним
она
виновница. Прикрывши окна ладонью угла, стекло за стеклом вытягивал с краю. Вся жизнь
на карты окон легла. Очко стекла
и я проиграю. Арап
миражей шулер
по окнам разметил нагло веселия крап. Колода стекла
торжеством яркоогним сияет нагло у ночи из лап. Как было раньше
вырасти б, стихом в окно влететь. Нет,
никни к стенной сырости. И стих
и дни не те. Морозят камни.
Дрожь могил. И редко ходят веники. Плевками,
снявши башмаки, вступаю на ступеньки. Не молкнет в сердце боль никак, кует к звену звено. Вот так,
убив,
Раскольников пришел звенеть в звонок. Гостье идет по лестнице... Ступеньки бросил
стенкою. Стараюсь в стенку вплесниться и слышу
струны тенькают. Быть может, села
вот так
невзначай она. Лишь для гостей,
для широких масс. А пальцы
сами
в пределе отчаянья ведут бесшабашье, над горем глумясь.
Друзья
А вороны гости?!
Дверье крыло раз сто по бокам коридора исхлопано. Горлань горланья,
оранья орло ко мне доплеталось пьяное допьяна. Полоса щели. Голоса еле: "Аннушка ну и румянушка!" Пироги...
Печка... Шубу...
Помогает...
С плечика... Сглушило слова уанстепным темпом, и снова слова сквозь темп уанстепа: "Что это вы так развеселились? Разве?!"
Слились... Опять полоса осветила фразу. Слова непонятны
особенно сразу. Слова так
(не то чтоб со зла): "Один тут сломал ногу, так вот веселимся, чем бог послал, танцуем себе понемногу". Да,
их голоса.
Знакомые выкрики. Застыл в узнаванье,
расплющился, нем, фразы крою по выкриков выкройке. Да
это они
они обо мне. Шелест.
Листают, наверное, ноты. "Ногу, говорите?
Вот смешно-то!" И снова
в тостах стаканы исчоканы, и сыплют стеклянные искры из щек они. И снова
пьяное:
"Ну и интересно! Так, говорите, пополам и треснул?" "Должен огорчить вас, как ни грустно, не треснул, говорят,
а только хрустнул". И снова
хлопанье двери и карканье, и снова танцы, полами исшарканные. И снова
стен раскаленные степи под ухом звенят и вздыхают в тустепе.
Только б не ты
Стою у стенки.
Я не я. Пусть бредом жизнь смололась. Но только б, только б не ея невыносимый голос! Я день,
я год обыденщине предал, я сам задыхался от этого бреда. Он жизнь дымком квартирошным выел. Звал:
решись
с этажей
в мостовые! Я бегал от зова разинутых окон, любя убегал.
Пускай однобоко, пусть лишь стихом,
лишь шагами ночными строчишь,
и становятся души строчными, и любишь стихом,
а в прозе немею. Ну вот, не могу сказать,
не умею. Но где, любимая,
где, моя милая, где
- в песке!
любви моей изменил я? Здесь
каждый звук,
чтоб признаться,
чтоб кликнуть. А только из песни - ни слова не выкинуть. Вбегу на трель,
на гаммы. В упор глазами
в цель! Гордясь двумя ногами, Ни с места! - крикну.
Цел! Скажу:
- Смотри,
даже здесь, дорогая, стихами громя обыденщины жуть, имя любимое оберегая, тебя
в проклятьях моих
обхожу. Приди,
разотзовись на стих. Я, всех оббегав,- тут. Теперь лишь ты могла б спасти. Вставай!
Бежим к мосту! Быком на бойне
под удар башку мою нагнул. Сборю себя,
пойду туда. Секунда
и шагну.
* * * * *
Шагание стиха
Последняя самая эта секунда, секунда эта
стала началом, началом
невероятного гуда. Весь север гудел.
Гудения мало. По дрожи воздушной,
по колебанью догадываюсь
оно над Любанью. По холоду,
по хлопанью дверью догадываюсь
оно над Тверью. По шуму
настежь окна раскинул догадываюсь
кинулся к Клину. Теперь грозой Разумовское залил. На Николаевском теперь
на вокзале. Всего дыхание одно, а под ногой
ступени пошли,
поплыли ходуном, вздымаясь в невской пене. Ужас дошел.
В мозгу уже весь. Натягивая нервов строй, разгуживаясь все и разгуживаясь, взорвался,
пригвоздил:
- Стой! Я пришел из-за семи лет, из-за верст шести ста, пришел приказать:
Нет! Пришел повелеть:
Оставь! Оставь!
Не надо
ни слова,
ни просьбы. Что толку
тебе
одному
удалось бы?! Жду,
чтоб землей обезлюбленной
вместе, чтоб всей
мировой
человечьей гущей. Семь лет стою,
буду и двести стоять пригвожденный
этого ждущий. У лет на мосту
на презренье,
на смех, земной любви искупителем значась, должен стоять,
стою за всех, за всех расплачусь,
за всех расплачусь.
Ротонда
Стены в тустепе ломались
на три, нa четверть тона ломались,
на сто... Я, стариком,
на каком-то Монмартре лезу
стотысячный случай
на стол. Давно посетителям осточертело. Знают заранее
все, как по нотам: буду звать
(новое дело!) куда-то идти,
спасать кого-то. В извинение пьяной нагрузки хозяин гостям объясняет:
- Русский! Женщины
мяса и тряпок вязанки смеются,
