Евгений Клюев - Зелёная земля
Гномы были в обычных, красно-зелёных, одеждах,
а висели на окнах – полагая, что не видны:
эти гномы… они ведь любители поглазеть на приезжих,
на приезжих особенно с той стороны.
Между прочим, я тут наблюдаю их повсеместно -
их и правда великая прорва: куда ни взгляни -
непременно наткнёшься на счастливое их семейство,
вечно полное всяких шалостей и возни.
И, понятное дело, никакие на свете камни
не способны очнуться и никогда не начнут
ничего источать, если гномы своими руками
их однажды, тайно от всех, не очнут.
Вот и бегают гномы со свёрлами, с молотками -
там провертят дыру, тут проломят ходок -
и вода начинает, значит, дырами и ходками
пробираться на свет, что Оливии невдомёк.
Ей гораздо понятней про податливость минерала,
чем про гномов, про свёрла, про молотки…
Впрочем, ладно, Оливия, это всё мне вода наболтала -
бестолковые сельтерские ручьи, ручейки.
4
Говорила Оливия: ты себя не узнаешь
через пару недель в минеральном этом раю,
ибо в каждом из нас есть одна потаённая залежь,
говорила Оливия.
Я себя узнаю.
Это пытка, Оливия: счастье бабочки-однодневки,
два весёлых крыла – и крохотная голова…
Всё засады кругом – всё подачки, подарки, обновки,
Бог всецело доволен собою, и жизнь розова.
Научись только топать в башмаках своих деревянных
за здоровьем за сельтерским, ёмкостей прихватив,-
и забудешь навеки обо всяких морях-океанах,
отпихнув башмаком приблудившийся где-то мотив.
Я себя узнаю: я треплюсь с убегающей струйкой
о куда-убежать, о когда-убежать, – и она,
убегая, смеётся – серебристою крохотной змейкой
над пустыми заботами птицы-говоруна.
Золотого руна не найдётся ли – хоть бы и сколько:
на щепотку, Оливия, на полщепотки, на грош?
Чтобы ветры рыдали и было на палубе скользко:
скользко так, что того и гляди – упадёшь… пропадёшь!
Я себя узнаю: я ловлю серебристую змейку -
безвозвратный побег в незаметную трещинку дня.
На полтинничек прошлого, будущего на копейку -
где-то есть за душой, где-то спрятано у меня.
5
Говорила Оливия: поживи до субботы,
поиграй в отдыхающего, поиграй в короля!
Минеральной воды твоей, минеральной свободы
я напился до одури, Сельтерская земля.
Наше дело такое… дело кислое наше:
эти искры выстреливают пустотою тоски,
мы сломались заранее – лишь в предчувствии ноши,
и весёлые, полые лопаются пузырьки.
Я учился в земле этой множеству точек:
все итоги подвёл, все счета подписал -
и журчал исторически минеральный источник,
безуспешно подпрыгивая к небесам.
Наши карты, Оливия, получается, биты -
и пора мне с орбиты твоей прочной души
в средиземные воды наступившей субботы
на случайной лодчонке такой…
Пиши.
2002
ОБЕД ИЗ ДЕСЯТИ БЛЮДВот как тонкая лодка, как маленький струг сизокрылый
проплывает по небу… ну, ладно, пускай не по небу-
проплывает над нами тарелка с далёкой планеты…
хорошо, не с далёкой планеты, а с этой планеты!
На тарелке стоит Вавилонская башня – ну, ладно,
просто башня стоит на тарелке одна небольшая -
прихотливая, стало быть, горка такая: из риса,
плюс чуть-чуть ветчины, овощей и чего-то такого…
Бог смешал языки – и я больше не помню названий,
и никто их не помнит (Вы, кстати, не помните тоже,
так что нечего Вам тут особенно и распаляться -
распыляться на частности: дело ведь, в общем, не в этом!).
Вслед за башней на стол опускается, значит, гербарий:
это всё лепестки, розоватые с оранжеватым,
это тонко нарезаны (просто рукою хирурга! -
хорошо, не хирурга, а повара, если угодно)
хризантемы, пионы… ну, ладно, пускай буженина -
Вам не всё ли равно: Вы же прямо сейчас, в это время,
не едитетото, что читаете, – или едите?
Значит, так: лепестки буженины, бекона, тюльпанов -
их опять можно было б сложить, было б только желанье,
в хризантемы, пионы, тюльпаны: ведь всё обратимо,
возвратимо на круги своя – хорошо, пусть частично…
хорошо, не частично, а… попросту невозвратимо!
Но в глубоких фиалах… простите: конечно, в пиалах -
аравийские джинны представлены взорам досужим
в виде светлых паров или в образах лёгких курений…
да, бульон… да, куриный! Всё в точности как Вы хотите:
мы сейчас к нему жирными после бекона губами
припадём – и глотать, и глотать, и давиться, и булькать!
И проглотим всех джиннов – на что они, в сущности,
джинны?
Пусть сидят в животах и не балуются чудесами:
их эпоха прошла – и настала Эпоха Бульонов,
Щей, Борщей и Супов… романтизм, господа, да и только!
А придёт Аладдин за какой-нибудь лампой дурацкой,
мы ему в тот же миг: не хотите ли, дескать, бульона?
Но потом всё равно приплывает огромная рыба -
золотая такая (не щука… а в общем-то, щука) -
и вращает печальными и голубыми глазами
как бы в недоуменья: куда же я, дура, попала?
У неё, этой рыбы, полно всякой дряни с собою:
от хором расписных до палаццо в классическом стиле -
я уж не говорю о какой-нибудь мелочи вроде
драгоценных камней или, там, драгоценных металлов.
Но на всё и про всё существует особая вилка -
специально для этой огромной причудливой рыбы:
пара точных движений – и нет ни дворцов, ни палаццо,
ни камней, ни металлов, а только вот: кожа да кости.
Тут, однако, ещё прибывает встревоженный агнец -
он не знает зачем и глядит как чужой на приборы,
он глядит и глядит, и поистине не понимает,
что тут можно сказать и к чему вообще говоренье!
Но пытается, впрочем, сказать – видно, что-то большое,
что с трудом помещается в этом встревоженном агнце:
вот я, стало быть, здесь, говорит, а потом добавляет:
и меня вы сегодня приносите, стало быть, в жертву, —
и молчит. А потом заключает: и правильно, в общем.
Он с собой ничего не имеет – лишь пару крылатых
выражений на случай чего… Но они неуместны -
и, расправивши крылья, они улетают куда-то.
Начинается плесень: сыры, а к сырам всё такое -
что продукты распада способно украсить собою…
например, виноградные лозы, чьи крупные слёзы
то зеленага, то голубага, то алага цвета
проливаются рядом – и, в сущности, прямо на скатерть.
Впрочем, что же тут плакать, когда уже заплесневело,
когда тиной затянуто чистое озеро жизни -
и почти что не видно далёкого синего неба!
Говорят: обойдётся, пройдёт, разложенье – начало…
я не помню, начало чего, но чего-то другого -
вероятно, какой-нибудь новой, с иголочки, жизни.
Это тоже неплохо. А прежняя жизнь миновала.
Вот ведь слово: десерт! Полуявный намёк на заслугу -
перед кем же такое? – и дальше: намёк на пустыню,
на такую пустыню, в которой кричи – не услышат,
и никто не придёт, и уже ничего не случится.
Все уснули – за взбитыми сливками: сладкие горы,
что навек погребли под собой очевидное прежде -
ах, воздушное месиво, ах, белоснежная лава,
всё тут склеилось, слиплось… а в общем-то, здорово: сладко!
И забудем-ка мы – на минутку, на часик, на время
о былом, настоящем и будущем: мы отдыхаем,
копошась в этой сладости – с полуленивым желаньем
разыскать в ней хоть что-нибудь, но ничего-то в ней нету.
И захочется дьявольской горечи: адский напиток
этот чёрный, как целая Африка, кофе со вздохом -
и такой глубины, что нырни туда – и не вернёшься,
зачарованный адом: виденьями, грёзами, смертью.
Всё танцует в глазах – и мы помним, что это за танцы,
что за пляски, но нам всё равно: густо пахнет корицей
или это цикорий… а, в общем, коренья, коренья,
как оно и должно быть в аду… Вам хотелось иного?
Так возьмите чуть-чуть шоколада – возьмите украдкой
грех на душу свою, и покажется горечь другою -
хоть и горечью, но не такой, не такой уж и страшной:
здесь ведь тоже, в аду, существуют свои утешенья!
Дальше просто вода – минеральная, значит… источник:
вот он бьёт перед нами, как конь своенравный копытом,
высекая из сердца всё сразу – и самое сердце
высекая, и Бог с ним… нам как-то теперь не до сердца.
Это сытость: она безмятежна, как некая святость,
она неколебима, и в ней открываются взгляду
пузырьки: они скачут всё выше, и выше, и выше,
но, не выдержав выси такой, разбиваются прежде,
чем взлететь… а источник всё не иссякает.
И нелепая трезвость – смешная незваная гостья
из провинции – ставит манатки у запертой двери,
поджидая хозяев: они ведь однажды вернутся!..
И теперь уже фрукты – в безумном своем изобильи:
стол не стол, рай не рай… не терзайся и не разбирайся,
